Постиндустриальное общество - (реферат)

Дата добавления: март 2006г.

    Алтайский государственный технический университет
    Имени И. И. Ползунова
    Реферат по мировой экономике.
    Тема: Постиндустриальное общество.
    Выполнил студент гр. aaa
    Проверила преподаватель кафедры МЭ Поволоцкая О. А.
    Дата: ____________
    г. Барнаул 2000 г.
    План:

История становления постиндустриальной хозяйственной системы. Личность в постиндустриальном обществе.

    Глобализация мирового рынка.

История становления постиндустриальной хозяйственной системы.

Становление постиндустрианолизма имеет долгую историю которая начались еще со 2 мировой войны. Со времен ее окончания и экономического бума 60-х годов западный мир не переживал ничего подобного той волне всеобщего оптимизма, которая захлестнула его в середине последнего десятилетия уходящего века. Крах коммунизма и окончание глобального противостояния сверхдержав, беспрецедентный экономический рост в новых индустриальных государствах, переход бывших социалистических стран на рыночный путь развития, начало впечатляющего хозяйственного подъема в США и Западной Европе, широкое распространение демократических институтов—все это не могло не порождать ощущения, что большинство испытаний, на которые столь богато нынешнее столетие, осталось в прошлом.

Облик современной цивилизации разительно отличается от того, каким он был пятьдесят лет назад. В конце 40-х годов при всех различиях в уровне хозяйственного развития тех или иных стран все они были вовлечены в мировую системуиндустриального хозяйства.

Последующие же десятилетия характеризовались прежде всего не политическим освобождением развивающихся стран и не идеологическим противостоянием западного и восточного блоков, анарастающей экономической стратификацией, составившей основание нового мирохозяйственного устройства. Распад колониальных империй в значительной мере выключил освободившиеся государства из системы традиционного разделения труда, сделав экономики развитых стран гораздо более самодоста-точными, нежели когда бы то ни было ранее. Развитие высоких технологий и превращение науки в главную производительную силу позволило великим державам отказаться от развития прежними темпами собственного индустриального производства, что породило “точки роста” в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. В результате к началу 90-х годов мир явственно разделился на три части: перваяпредставлена развитыми постиндустриальными государствами, доминирующими в области высоких технологий и контролирующими основные инвестиционные потоки; вторуюсоставляют новые индустриальные страны, импортирующие технологии и капитал и экспортирующие продукты массового производства; ктретьейотносятся регионы, специализирующиеся на добыче сырья и поставках сельскохозяйственных товаров, полностью зависимые от спроса на их продукцию и в силу этого вполне подконтрольные постиндустриальному сообществу.

Становление постиндустриальной системы было подготовлено прежде всего быстрым экономическим ростом 50-х и 60-х годов, сопутствовавшим ему реформированием социальной сферы, результатом чего стало значительное повышение благосостояния населения западных стран, и резким повышением роли науки и технологий во всех сферах общественной жизни. Применение достижений научно-технического прогресса изменило структуру производства и занятости; рост благосостояния вызвал пересмотр традиционных материалистических ценностей, а возросшая роль науки и образования выдвинули цели развития личности на место одного из основных социальных приоритетов. Все эти обстоятельства отчетливо прослеживаются на протяжении уже первых послевоенных десятилетий.

Действительно, между 1946 и 1954 годами валовой национальный продукт в США рос со средним темпом 4, 7 процента в год; потребительские расходы увеличились за это десятилетие на 38 процентов; безработица опустилась до уровня в 4 процента трудоспособного населения, а инфляция не поднималась выше 2 процентов в год. Аналогичными были и успехи европейских стран: между 1950 и 1973 годами средний темп роста их ВНП составлял 4, 8 процента, причем основную роль в его обеспечении играл подъем производительности, достигавший беспрецедентных 4, 5 процента ежегодной Отличие от межвоенной эпохи было разительным: мировой валовой продукт между 1950 и 1973 годами увеличивался средним темпом в 2, 9 процента ежегодно, что в три раза превосходило данный показатель для периода с 1913 по 1950 год; темпы роста международного торгового оборота составляли 7 процентов в год против 1, 3 процента в предшествующий период. Как следствие, радикально изменилась структура общественного производства. Несмотря на бурное развитие новых отраслей промышленности, доля индустриального сектора как в валовом национальном продукте, так и в структуре занятости резко снизилась на фоне стремительного роста сферы услуг.

Так что в начале 70-х годов большинство исследователей, рассматривавших становление постиндустриального общества, говорили о нем как об обществе, основанном науслугах.

На этом фоне существенно повысилось благосостояние граждан и были созданы условия для социального мира. К 1947 году доля доходов, присваиваемая богатейшими 5 процентами населения, снизилась до 20, 9 процента с 30 процентов в 1929-м (в эти же годы доля национального дохода, получаемая беднейшими 40 процентами американцев, последовательно росла, поднявшись с 12, 5 до 16, 8 процента).

Прогресс науки и образования стал третьей важнейшей чертой эпохи. Если накануне Великой депрессии в США на сто работников приходилось только три выпускника колледжа, то в середине 50-х годов их число увеличилось до восемнадцати, количество ученых и персонала научно-исследовательских учреждений выросло более чем в десять раз только с начала 30-х по середину 60-х годов, производство информационных услуг возросло с 4, 9 до 6, 7 процента ВНП, а доля в нем затрат на образование увеличилась в период с 1949 по 1969 год более чем вдвое (с 3, 4 до 7, 5 процента). В целом же за два десятилетия, прошедших после окончания Второй мировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15, а расходы на все виды образования—в 6 раз, хотя сам ВНП лить утроился. В 1965 году Соединенные Штаты тратили на НИОКР и образование около 10 процентов ВНП.

Все это привело к двум важным следствиям. С одной стороны, в рамках самих развитых экономик перенос акцента на развитие новых секторов неминуемо должен был вызвать замедление традиционно исчисляемого экономического роста. Еще в 1967 году был сформулирован тезис о том, что экспансия сферы услуг неизбежно приводит к снижению общей производительности и сокращению темпов роста экономики что и стало реальностью в западном мире уже в середине 70-х.

С другой стороны, сдвиг в сторону сферы услуг и экспансия высокотехнологичных отраслей привели к важным изменениям в мировой конъюнктуре. Во-первых, они позволили американским и европейским компаниям начать перенос производства ряда массовых товаров за пределы национальных границ, что заложило основы развития так называемых “новых индустриальных стран”. Во-вторых, технологические прорывы, серьезно сократившие потребности в сырьевых ресурсах, сделали западные страны более независимыми от их традиционных поставщиков, первой реакцией которых стали попытки установления контроля над рынками. Никогда ранее страны “третьего мира”, создавшие в эти годы картельные соглашения для регулирования не предпринимали шага, столь ясно свидетельствующего о том, что на международной арене они воплощают экономики, ориентированные на первичный сектор хозяйства, и тем самым вверяют свои судьбы тенденциям, неумолимо утверждающим сокращение доли первичного сектора до минимальных значений.

Таким образом, формирование первых предпосылок перехода к постиндустриальному обществу подготовило почву для резкого снижения роли первичного сектора как в экономике развитых стран, так и в мировом масштабе в целом. Мы хотим подчеркнуть закономерность, значение которой поясним ниже: в условиях, когда третичный сектор становится абсолютно доминирующей сферой общественного производства, первичный окончательно теряет свое прежнее значение. К началу 70-х сложилась ситуация, в которой впервые в истории целостность и сбалансированность мировой индустриальной системы была нарушена. В отличие от традиционных для капиталистической экономики циклических кризисов перепроизводства мы называем это явлениепервым системным кризисом индустриальной экономической модели. В сложившихся условиях сам индустриальный сектор занял место аграрного в качестве следующей потенциальной жертвы технологического прогресса, и его очередь не заставила себя долго ждать.

    Начало кризиса: первый “нефтяной” шок и его последствия

Первый “нефтяной” шок 1973 года надолго остался в памяти жителей всех западных стран, и поэтому именно с него обычно начинают отсчет кризисной эпохи 1973—1979 годов. Плавный рост сырьевых цен стал реальностью уже в конце 60-х. С 1965 по 1970 год нефть подорожала на 15 процентов, уголь— на 20, серебро — на 40, никель —на 60, а медь —более чем на 70 процентов. При этом растущие объемы промышленного производства в развитых странах требовали все большего количества ресурсов, и в 1972 году ситуация на рынках впервые стала подавать признаки выхода из-под контроля. В течение этого года индекс товарных цен, рассчитываемый журналом “The Economist” без учета цены сырой нефти, повысился на 20 процентов; на следующий год его рост составил уже 60 процентов. В марте 1973 года президент США Р. Никсон был вынужден ввести регулирование цен на нефть, что послужило сигналом к началу паники. В июне цены поднялись на 12 процентов, в октябре выросли еще на две трети в связи с началом арабо-израильского конфликта на Ближнем Востоке, а затем были повышены странами-членами ОПЕК в два раза единовременным волевым решением в январе 1974-го. Результатом стало увеличение суммарной стоимости поступающей на американский рынок нефти с 5 миллиардов долларов в 1972 году до 48 миллиардов в 1975-м.

Последствия оказались драматическими. Впервые за послевоенные годы в США и других развитых странах возникла серьезная инфляционная волна. Согласно официальным данным федерального казначейства, уровень цен в США вырос в 1973 году на 8, 7, а в 1974-м—на 12, 3 процента. За период с 1972 по 1982 год стоимость жизни повысилась на невиданные 133 процента. Доходность по долгосрочным облигациям в 1973 году стала отрицательной впервые со времен Великой депрессии, достигнув значения 1, 1 процента в год. Безработица выросла более чем вдвое, до 9 процентов трудоспособного населения. Со своего рекордного уровня в 1051, 7 пункта (II января 1973 года) индекс Доу-Джонса упал к 6 декабря 1974 года до 577, 6 пункта, то есть более чем на 45 процентов.

На протяжении 70-х и начала 80-х годов формирование новой хозяйственной реальности ознаменовалось тремя резкими изменениями, в наибольшей степени преобразовавшими экономическую и социальную жизнь большинства западных стран. Во-первых, индустриальный сектор впервые стал восприимчив к ограниченности сырья и энергоносителей. На протяжении 1973—1978 годов потребление нефти в расчете на единицу стоимости промышленной продукции снижалось в США на 2, 7 процента в годовом исчислении, в Канаде— на 3, 5, в Италии — на 3, 8, в Германии и Великобритании — на 4, 8, а в Японии —на 5, 7 процента; в результате с 1973 по 1985 год валовой национальный продукт стран-членов ОЭСР увеличился на 32 процента, а потребление энергии—всего на 5 процентов. Структурный кризис придал дополнительный динамизм таким новым отраслям промышленности, как телекоммуникационная и компьютерная, увеличил спрос на услуги образования и здравоохранения, обеспечил рост производства уникальных товаров, бум в области индустрии моды и развлечений и т. д.

Во-вторых, структурные перемены в экономике вызвали объективное снижение темпов хозяйственного роста. Между тем такое развитие событий стало залогом долгосрочного процветания западного мира; направление дополнительных средств и усилий в область разработки новых технологий, хотя и не повышало валовый национальный продукт столь же быстро, как развитие массового производства (так, цена стандартного персонального компьютера из расчета на единицу памяти жесткого диска снизилась между 1983 и 1995 годами более чем в 1 800 раз, а затраты на копирование информации уменьшились почти в 600 раз за последние 15 лет), обеспечило абсолютное технологическое доминирование западных стран, определяющее лицо современной эпохи.

В-третьих, середина 70-х годов ознаменовала и переломный момент в динамике распределения доходов среди граждан западных обществ. Вначале нарастание неравенства связывалось с тем, чем повышение нефтяных цен в разной степени затронуло богатых и бедных; затем в качестве основной причины рассматривалось замедление экономического роста; позднее акцент был перенесен на проблемы, с которыми столкнулось государство в финансировании социальных программ, направленных на искоренение бедности. Однако факт остается фактом: если в 1939 году около половины населения США проживало в семьях с доходом ниже современного уровня бедности (пересчитанного в сопоставимых ценах), то в середине 70-х их доля снизилась до 11, 6 процента, а к 1992 году вновь возросла до 14, 5 процента. В наибольшей мере ухудшилось материальное положение лиц, занятых в индустриальном секторе

    Некоторые выводы

События конца 60-х —начала 80-х годов можно определить как первый системный кризис индустриального хозяйства. При этом, однако, следует иметь в виду три обстоятельства. Во-первых, собственно индустриальная составляющая экономики развитых стран не только не была разрушена, но и сохранилась фактически в неизменном виде: доля промышленного производства на протяжении всего периода оставалась относительно стабильной, а технологический прогресс также исходил в первую очередь из потребностей промышленного сектора. Вторым важным моментом стала деформация традиционной трехсекторной модели экономики: в новых условиях третичный сектор обрел доминирующую роль, тогда как отрасли первичного начали утрачивать свое значение. В-третьих, к началу 80-х годов в хозяйственной структуре развитых западных держав стали явно различимы очертания возникающего четвертичного сектора, представленного высокотехнологичными отраслями и производящего информацию и знания. Таким образом, первый системный кризис индустриального типа хозяйства фактически подвел черту под историей первичного сектора экономики и открыл дорогу развитию четвертичного.

Именно в этот период в большинстве постиндустриальных стран было закреплено фактическое устранение первичного сектора из числа значимых компонент национальной экономики. К началу 80-х годов доля добывающей промышленности в ВВП Соединенных Штатов составляла около 2, 6 процента, тогда как в Германии— 1, 1 процента, а во Франции и Японии —0, 8 и 0, 6 процента соответственно. В аграрном секторе создавалось менее 3 процентов американского ВВП и находило себе применение не более 2, 7 процента совокупной рабочей силы.

К этому же времени относится стабилизация и начало снижения доли вторичного сектора как в производимом валовом национальном продукте, так и в общей занятости.

Фундаментальной основой отмеченных перемен стал прогресс в области науки и технологий. Занятость в информационном секторе в США возросла с 30, 6 процента в 1950 году до 48, 3 проценту в 1991-м, а ее отношение к занятости в промышленности—с 0, 44 до 0, 93. Резко сократилось число работников, занятых непосредственно материальной производственной деятельностью (engaged directly in manufacturing operations): данные по США для начала 80-х годов составляют около 12 процентов, а для начала 90-х—менее 10 процентов. Понятие “информационного общества”, введенное в научный оборот в начале 60-х годов, стало фактически общепринятым обозначением сложившейся в западном мире социальной реальности.

Таким образом, все необходимые предпосылки для быстрого формирования постиндустриальной системы имелись в наличии; между тем кризисные явления середины и второй половины 70-х годов серьезно нарушили внутреннюю сбалансированность как экономик западных стран, так и мирового хозяйства в целом. Именно поэтому в большинстве постиндустриальных держав приоритеты хозяйственной политики 80-х оказались сосредоточены вокруг решения насущных экономических проблем.

    “Рейганомика” и ее результаты

Действия, предпринятые Рейганом, пришедшим к власти по итогам выборов 1980 года, основывались на осознании приоритета технологического прорыва и активизации инвестиционной активности перед решением проблем государственного долга и социальной защиты населения. Хотя абсолютные цифры американских заимствований поражали воображение, галопирующая инфляция поддерживала их стабильное отношение к объему ВНП, а в 1974—1975 и 1978—1980 годах даже снижала его. Причиной быстрого роста дефицита стала призванная возродить инвестиционную активность налоговая реформа. Известно, что между 1950 и 1970 годами доля дохода среднего американца, уплачиваемая им в виде одних только федеральных налогов, выросла более чем в три раза—с 5 до 16 процентов, а рост налогов на корпорации в условиях кризиса привел к фактически полному отказу предпринимателей от новых инвестиционных проектов. Проведенная в два этапа, с 1981 по 1984 год, рейгановская налоговая реформа стала одним из наиболее противоречивых реформ в новейшей американской истории. С 1 июля 1981 года налоги на личные доходы были заметно снижены (максимальная ставка налогообложения упала с 70, 5 до 50 процентов), что обеспечило населению сохранение почти 27 процентов средств, уплаченных им в виде налогов в 1980—1981 финансовом году. Снижение налогов на прибыли корпораций сэкономило средства, эквивалентные 58 процентам всех затрат на техническое перевооружение промышленности США в первой половине 80-х, и это вызвало экономический бум, определявший ведущее положение Соединенных Штатов в мире на протяжении целого десятилетия.

Другим направлением реформы стал отказ от поддержания искусственно низкой процентной ставки, якобы стимулировавшей инвестиции. Немедленно после прихода к власти новой администрации руководство ФРС всего за два месяца подняло базовую процентную ставку на 600 пунктов и продолжало удерживать ее на этом уровне, несмотря на общее ухудшение экономической конъюнктуры в 1981—1982 годах. Эту составную часть рейгановского эксперимента следовало бы назвать наиболее опасной, так как именно она порождала беспрецедентное социальное и экономическое напряжение в стране. Фактически был взят курс на истребление малоэффективных производств и обеспечение выживания сильнейших. Для обеспечения давления на рынок ФРС в 1981 и 1982 годах вплотную приблизила официальную процентную ставку к уровню в 20 процентов годовых, то есть почти на 400 пунктов выше текущей доходности, приносимой облигациями федерального казначейства. К сентябрю 1982 года инфляция снизилась с 9 до 4, 5 процента в годовом исчислении. Продолжая в 1983—1984 годах удерживать ставку на уровне не ниже 14 процентов годовых, ФРС обеспечивала доходность вложений в долгосрочные государственные обязательства на уровне 8, 1—8, 2 процента, что было почти в 30 (! ) раз выше усредненного показателя второй половины 70-х.

Можно по-разному относиться к тому, был ли избранный правительством курс оптимальным. Безусловно, предпринятые администрацией меры углубили рецессию 1980—1982 годов, сделав ее одной из наиболее тяжелых за последние десятилетия. Однако к 1986 году налоговые поступления достигли докризисного уровня по отношению к ВНП, а инфляция составляла менее трети тех значений, которыми она характеризовалась в 1979—1981 годах. Таким образом, ценой перенапряжения государственных финансов и резкого увеличения дефицита бюджета были решены две важнейшие проблемы, характеризовавшие кризис конца 70-х— начала 80-х годов —радикально снижены налоговые ставки и еще более значительно уменьшены инфляционные ожидания. Ценой подобной политики стал рост социальной напряженности, безработицы и числа лиц, живущих ниже черты бедности, а также разорение неэффективных предприятий и наиболее радикальное за послевоенный период сокращение занятости в промышленном секторе. Последствия рейгановской реформы стали судьбоносными для американской экономики. Важнейшим из них оказалсярост производственных инвестиций. Основными его источниками были, во-первых, средства самих американских предпринимателей, сохраненные в результате налоговой реформы, во-вmopых, активизировавшиеся банковские кредиты, вновь устремившиеся в промышленный сектор, и, в-третьих, хлынувшие в страну иностранные инвестиции. Особую роль играл первый фактор. Уже в 1981 году сбережения частных лиц достигли 9, 4 процента располагаемых доходов, что стало максимальным значением за весь послевоенный период. Суммарные инвестиции в 1983—1989 годах удерживались на уровне 18 процентов ВНП, причем корпорации резко —до 50 и более процентов —увеличили долю средств, направляемых в инвестиционные проекты. В течение первого срока пребывания Р. Рейгана на посту президента инвестиции в основные фонды росли в среднем темпами в 12, 3 процента в год, тогда как в период президентства Дж. Картера соответствующий показатель составлял всего 1, 3 процента. Наиболее очевидным примером эффективности рейгановской либерализации стала немедленная отмена в январе 1981 года контроля над ценами на нефть, введенного еще в 1973 году; это дало дополнительный импульс как инвестициям в энергосберегающие технологии, так и разработке нефтяных месторождений в самих США: в результате всего за один - год импорт нефти сократился более чем на треть, а ее стоимость снизилась столь резко, что уже в 1983 году правительство ввело ряд налогов для предотвращения (! ) быстрого падения розничных цен на бензин. Энергетический кризис завершился.

Другим значимым следствием стал резкий рост производительности во всех отраслях американской экономики. В целом по народному хозяйству в 1981—1984 годах она росла с темпом в 1, 2 процента, а в промышленности —3, 6 процента, тогда как в период картеровской администрации соответствующие показатели составляли 0, 2 и 1 процент. Нельзя также не отметить, что в условиях высокой безработицы заработная плата стагнировала, и, таким образом, относительные затраты на оплату труда уверенно снижались. В этой связи обращают на себя внимание три важных обстоятельства. Во-первых, скачок роста производительности с 2, 3 процента в 1970—1980 годах до 3, 7 в 1980—1988 годах сделал США единственной из постиндустриальных стран, в которой в 80-е годы этот показатель оказался большим, чем в 70-е.

Именно деиндустриализация американской экономики стала тенденцией, определившей ее позиции в последующем десятилетии. Между 1975 и 1990 годами доля занятых в промышленности сократилась с 25 до 18 процентов рабочей силы, тогда как за предшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25 процентов. В эти же годы большинство высоких технологий, применявшихся ранее лишь в оборонной промышленности или остававшихся слишком дорогими для их коммерческого использования, воплотилось в предложенных рынку продуктах. Если в конце 50-х годов производство компьютеров для нужд министерства обороны требовало дотаций, достигавших 85 процентов себестоимости, то в 1981 году фирма Apple представила первый доступный по цене персональный компьютер, а через несколько лет объем их продаж в США превысил 1 миллион единиц. Если в 1964 году вычислительная машина IBM 7094 стоила (в ценах 1995 года) около 6 миллионов долларов, то сегодня компьютер, обладающий в сто раз большими оперативной памятью и быстродействием, обходится не дороже 3 тысяч долларов. В эти годы были заложены основы системы венчурного капитала; в результате сегодня только в Калифорнии в рискованные технологичные проекты инвестируется больше средств, чем во всей Западной Европе, а стадии промышленного производства достигают 37 процентов проектов, тогда как в ЕС этот показатель не превосходит 12 процентов. Безусловно, описывая эти достижения рейгановских реформ, нельзя не отметить, что большинство позитивных сдвигов, возникших в 80-е годы, стало ощутимым для большей части американских граждан лишь в 90-е.

    Рождение новой реальности

Однако между серединой 80-х, когда западные страны, и прежде всего США, предпринимали особые усилия, обеспечившие их нынешнее процветание, и серединой 90-х, когда оно стало реальностью, лежал кризис 1987 года—последнее испытание индустриальной эпохи, вместе с тем показавшее, насколько новые реалии не похожи на прежние.

Кризис 1987 года начался в иной ситуации и сопровождался противоположными последствиями. Хотя ему предшествовал быстрый рост котировок на фондовых рынках (ведущие американские индексы между 1974 и 1987 годами выросли более чем в четыре раза), в предшествующие кризису годы рынок оставался рынком ожиданий, и для снижения котировок оказалось достаточно не реального промышленного спада, а начала активных обратных подвижек курса доллара, по сути своей отрицательных последствий для национальной экономики не имевших. В результате 19 октября индекс Доу-Джонса совершил самое большое в своей истории падение, потеряв в течение одной торговой сессии 508 пунктов, или более 22 процентов текущей рыночной стоимости. Последствия немедленно приобрели международный резонанс: в течение нескольких дней большинство европейских рынков понесли гораздо большие потери, чем Уолл-Стрит.

Мы не будем останавливаться здесь на апокалипсических оценках, которые были даны ситуации в те годы. Большинство экспертов, рассматривавших сложившееся положение, предрекали глубокую депрессию и окончательный переход роли мирового экономического лидера к Японии, основываясь при этом почти исключительно на финансовой стороне кризиса. Лишь немногие отмечали в качестве его причин низкую норму накопления, растущее социальное неравенство и сокращение платежеспособного спроса, стагнирующую производительность и так далее. При этом подавляющим большинством не принимались в расчет те факторы, которые благоприятствовали быстрому выходу из кризиса и сохранению за США лидирующей роли в мировой экономике.

Да, в эти годы США имели гигантский дефицит бюджета и допускали отрицательное сальдо своего торгового баланса с Японией; однако гораздо более существенным оставалось то, насколько широко и эффективно использовались в стране достижения информационной революции. Самые поверхностные сравнения показывают, что кабельными сетями к середине 90-х годов были связаны 80 процентов американских домов и только 12 процентов японских; в США на 1000 человек использовались 233 персональных компьютера, в Германии и Англии около 150, тогда как в Японии—всего 80; электронной почтой регулярно пользовались 64 процента американцев, от 31 до 38 процентов жителей континентальной Европы и лишь 21 процент японцев, и ряд подобных примеров можно продолжить

Именно поэтому в 1987 году крах не прервал относительно быстрого экономического роста и не воспрепятствовал ренессансу фондового рынка, вскоре оправившегося от первоначальных потерь. В 1987 и 1988 годах темп роста ВНП лишь незначительно Снизился по сравнению с 1986 годом, а ни о какой рецессии не могло быть и речи. Американская экономика оставалась самой мощной в мире, и хотя между 1973 и 1986 годами Япония и увеличила свой ВНП с 27 до 38 процентов от показателя США, последние жестко сохраняли соотношения ВНП с европейскими странами— с Германией, чей показатель составлял 16 процентов американского, Францией (13—14 процентов) и Великобританией (II—12 процентов); как следствие, с 1975 по 1990 годы отношение суммарного ВНП стран ЕС и Японии к ВНП США повысилось всего на пять процентных пунктов—со 107 до 112 процентов, что в конечном счете и стало реальной “ценой” тех 80-х годов, которые принято рассматривать как самый тяжелый период в развитии американской экономики. Как следствие формирования нового типа хозяйственного развития, Соединенные Штаты в большем объеме, нежели любая другая страна современного мира, используют преимущества технического прогресса, который, как отмечал Ж. Фурастье еще накануне первого нефтяного кризиса, “имеет для экономической жизни роль независимой переменной”. И расчеты показывают, что радикальное изменение значения технологического фактора относится именно к началу 80-х, когда постиндустриальные тенденции стали оформляться в некое единое целое. Согласно данным, приводимым Джеймсом Гэлбрейтом, между 1980 и 1989 годами роль технологического фактора в обеспечении хозяйственного прогресса выросла более чем на четверть, тогда как значение потребительского спроса снизилось почти на такую же величину, а действенность протекционистских мер осталась практически неизменной. Это лишний раз подчеркивает, что Соединенные Штаты в гораздо большей степени, нежели любая иная страна, сумели правильно определить ориентиры своего развития и вошли в 90-е годы как в эпоху, в рамках которой они были обречены на успех. Таким образом, в 80-е годы проявились первые зримые признаки того, что постиндустриальный мир обрел ранее неведомую ему целостность и гармоничность. Начало десятилетия было отмечено радикальным изменением основных тенденций в потреблении важнейших ресурсов, что создало предпосылки для постепенного возвращения сырьевых цен к докризисному уровню и существенно снизило масштабы хозяйственных притязаний развивающихся стран. Рейгановская налоговая реформа и аналогичные меры, предпринятые консервативными правительствами, в начале 80-х годов пришедшими к власти в западноевропейских странах, высвободили значительные средства, обеспечившие резкий рост производственных инвестиций, и подстегнули частную инициативу во всех отраслях хозяйства. Практика противостояния США и новых индустриальных стран во второй половине 80-х годов показала, что период, в течение которого индустриальная модель развития могла эффективно конкурировать с экономиками, основанными на доминировании новейших технологий, уходит в прошлое, и отныне именно технологическое превосходство оказывается мощнейшим инструментом международной конкуренции. На 80-е годы пришлись и первые результаты новой политики Запада, воплотившиеся в крушении наиболее неэффективной из моделей индустриализма—коммунистической; следствием этого стало укрепление международной стабильности и резкое сокращение военных расходов, способствовавшее снижению остроты проблемы внутреннего долга и позволившее увеличить ассигнования на социальные программы уже в первой половине 90-х годов.

Это изменение мы называем вторым системным кризисом индустриального типа хозяйства. Суть его заключается в неизбежном резком снижении роли индустриального сектора в мировом масштабе; даже если значение индустриального производства и не упадет в обозримом будущем до минимального предела, как это в 80-е годы случилось с первичным сектором экономики, ведущая роль закрепится за четвертичным сектором хозяйства, представленным высокотехнологичными отраслями и производящим не материальные блага, а информацию и знания С проявлениями именно этого кризиса мы самым непосредственным образом связываем те события, которые развернулись в 1997—1999 годах и захватили всю периферию постиндустриального мира. Став самодостаточной системой, постиндустриальная цивилизация сегодня одна способна решать судьбы всего человечества и определять перспективы хозяйственного развития и даже непосредственного выживания целых регионов. Безусловно, конфликт в Югославии показывает со всей очевидностью, что приемы и методы, применяемые развитыми странами на международной арене, порой весьма далеки от идеальных; однако развивающимся странам некого винить в сложившейся ситуации, кроме самих себя. Тот факт, что югославский конфликт хронологическипоследовал за кризисом в Азии и крахом ожиданий на экономические успехи России, а не предвосхитилих, кажется нам исключительно симптоматичным. Вместе с 80-ми годами ушла не только индустриальная цивилизация, ушла и иллюзия многополюсного мира. К лучшему это или к худшему, покажет время. Пока же, следуя логике нашей статьи, обратимся к оценке экономических проблем 90-х годов—периода беспрецедентного триумфа постиндустриальной модели. В последнее десятилетие XX века западный мир вступил в условиях внешней и внутренней стабильности, обладая всеми необходимыми предпосылками для быстрого и устойчивого хозяйственного роста. Подъем, обозначившийся в США с 1992-го, а в Западной Европе—с 1994 года, стал первым проявлением успехов информационной экономики, триумфом “четвертичного” сектора хозяйства. В новых условиях ведущая роль информационной составляющей должна была снизить интенсивность потребности западного общества в максимизации материального богатства и, следовательно, сократить долю продукта, предлагаемую к реализации на мировых рынках новыми индустриальными экономиками, подобно тому как развитие сферы услуг за десятилетие до этого снизило потребности формирующейся постиндустриальной цивилизации в естественных ресурсах и предопределило неудачу попыток развивающихся стран диктовать свои условия западному миру.

Главным ресурсом в новой хозяйственной системе стал интеллектуальный капитал, или способность людей к нововведениям и инновациям. Именно его эффективное использование привело к тому, что в 90-е годы во многих западных странах, и в первую очередь в США, был преодолен ряд негативных тенденций, казавшихся опасными в прошлом. Впервые за последние тридцать лет федеральный бюджет Соединенных Штатов был сведен в 1998 году с профицитом, а европейские страны жестко ограничили параметры государственного долга перед введением евро. Показатели безработицы в США вернулись к цифрам сорокалетней давности. Инфляция почти полностью преодолена; не исключено, что скоро понадобится термин, противоположный понятию стагфляции и обозначающий снижение цен в период устойчивого роста. Что же стоит за этими беспрецедентными успехами и насколько устойчивы их основы?

    Основные компоненты хозяйственной революции 90-х

Современный хозяйственный прогресс определяется прежде всего развитием информационных технологий и связанных с ними отраслей промышленности. Именно в этом секторе экономики производится ресурс, для которого не характерна традиционно понимаемая исчерпаемость. Сегодня Запад получает реальную возможность вывозить за пределы национальных границ товары и услуги, объемы экспорта которых не сокращают масштабов их использования внутри страны. Тем самым формируется практически неисчерпаемый источник сокращения отрицательного сальдо, столь характерного для торговли постиндустриальных стран с индустриальным миром в 80-е годы. При этом развитие информационного сектора практически не наталкивается на ограниченность спроса, так как, с одной стороны, его продукция остается относительно дешевой, а с другой, потребности в ней по самой их природе растут экспоненциально. Выше мы отмечали, что в 1991 году в США расходы на приобретение информации и информационных технологий превысили затраты на приобретение основных фондов; в 1992-м этот разрыв составил более 25 миллиардов долларов и продолжает увеличиваться. Новые модели компьютерных систем не только сменяют предшествующие все быстрее, но и обеспечивают себе все больший спрос на рынке: через два года после запуска компанией Intel в массовое производство микропроцессора Pentium с технологией ММХ продавалось уже почти в 40 раз больше чипов, нежели процессоров предшествующего типа lntel486DX через тот же срок после начала их серийного выпуска. В результате сложились условия для лавинообразного нарастания спроса на новые информационные продукты: темпы подключения к сети Интернет в США и большинстве других развитых стран растут в 1996—1999 годах на 60—100 процентов в год (число подключений в США составляло на 1 января 1997 года несколько менее 40 на 1 тысячу человек, на 1 января 1998-го— чуть более 60 и на 1 января 1999-го —115). Экспансия индивидуальной занятости, столь естественная в экономике, где каждый квалифицированный работник может приобрести в собственность все необходимое для создания готового продукта, стала одним из наиболее эффективных мер борьбы с безработицей. В основных центрах сосредоточения информационных технологий— в перовую очередь в районах Бостона, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Нью-Йорка —занятость в сфере услуг достигла фантастического показателя в 90 процентов общей численности рабочей силы, а в целом в экономике США в 1992—2005 годах ожидается создание более 26 миллионов рабочих мест, что в полтора раз больше, чем за период 1979—1992 годов. Нельзя не повторить также, что информационный сектор обеспечивает экономический рост без пропорционального увеличения затрат энергии и материалов; правительствами постиндустриальных стран уже одобрена стратегия десятикратного (! ) снижения ресурсоемкости единицы национального дохода на протяжении ближайших трех десятилетий: потребности в природных ресурсах на 100 долларов произведенного национального дохода должны снизиться с 300 килограммов в 1996 году до 31 килограмма в 2025-м.

В новых условиях на первый план выходят проблемы стимулирования инвестиционной активности и выработки корпоративной стратегии, способной обеспечить активное проникновение компании на новые рынки. В этих вопросах как нельзя лучше прослеживается радикальное отличие современной хозяйственной парадигмы от общепринятой несколько десятилетий назад; оно во многом объясняет то качество экономического роста, благодаря которому постиндустриальная цивилизация заняла уникальное положение в системе мирового хозяйства.

На наш взгляд, именно новая инвестиционная стратегия и новое качество современных корпораций сделали возможными последние успехи западного мира. Традиционная экономическая теория придает связке “инвестиции и рост” огромное значение; сокращение инвестиций принято считать предпосылкой снижения темпов экономического роста, что рассматривается как одно из явных свидетельств хозяйственного неблагополучия. Однако эти теоретические постулаты справедливы только в тех случаях, когда инвестиции представляют собой часть национального продукта, направляемую на расширение производствапосредством ее отвлечения из сферы потребления. Парадоксальность же постиндустриальной хозяйственной системы состоит в том, чтонаиболее эффективными становятся вложения в способности самих работников, что фактически неотделимо от личного потребления. Таким образом, даже снижение инвестиций в их традиционном понимании сегодня не препятствует не только сохранению прежних результатов, но даже устойчивому и поступательному росту экономики. В условиях развитого информационного хозяйства экономический рост и доля сбережений в валовом национальном продукте превращаются из двух элементов, находящихся в тесной однозначной зависимости, во взаимно нейтральные переменные.

На протяжении 90-х годов, в отличие от индустриальных экономик, постиндустриальные страны пережили беспрецедентное снижение нормы сбережений, что, казалось бы, должно было стать основанием хозяйственного спада. После достижения этим показателем в 1975 году максимального для США значения в 9, 4 процента, он снизился к 1996 году до 4, 3, а к 1997 году до 3, 8 процента—абсолютного минимума за весь послевоенный период. Таким образом, норма сбережений в Соединенных Штатах в 80-е годы была в три раза ниже японской, а в 90-е—в четыре раза ниже немецкой. При этом снижение нормы сбережений не имело столь катастрофического воздействия на инвестиционную активность, как то можно было предположить. Нельзя не признать, что в современных условиях низкая норма сбережений сама по себе еще отнюдь не означает неэффективности инвестиционной политики, проводимой в той или иной стране, и наоборот.

Столь же условным становится и утверждение о том, что низкий темп роста производительности свидетельствует о переживаемых экономикой трудностях. Активные инвестиции в новые технологии и продукты зачастую не повышают традиционно понимаемую производительность, а снижают ее. Там, где результатом производства становятся информационные технологии или высокотехнологичные, но достаточно дешевые продукты, производительность не может расти так же, как и в отраслях массового производства товаров народного потребления. Известно, что в послевоенный период темпы ее повышения в американской экономике были выше, чем в межвоенную эпоху и в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне (2, 3, 1, 8 и 1, 6 процента соответственно). Несмотря на то, что в 80-е и начале 90-х годов на приобретение новых информационных технологий в отраслях сферы услуг США было затрачено более 750 миллиардов долларов, производительность в них росла примерно на 0, 7 процента в год. По отдельным отраслям положение было еще более парадоксальным: в розничной торговле, где ежегодный рост инвестиций в новые технологии составлял 9, 6 процента, производительность увеличивалась лишь на 2, 3 процента; в банковской сфере затраты на информационные технологии росли темпом в 27, 9 процента, а прирост производительности не превосходил 0, 1 процента в год; в здравоохранении же увеличение инвестиций на 9, 3 процента в год было сопряжено со спадом производительности на 1, 3 процента в годовом исчислении. Таким образом, широкомасштабные инвестиции не обеспечивают роста производительности, если они направляются в сферу технологических нововведений; однако поскольку развитие новых технологий определяет, тем не менее, конкурентные способности страны, оказывается, чтопоказатель производительности не отражает реальной степени хозяйственного прогресса постиндустриальных держав. Еще один парадокс информационной экономики состоит в том, что ни масштаб инвестиций, ни темпы роста производительности не дают оснований говорить как об устойчивости экономического роста в традиционном его понимании, так и, тем более, о хозяйственном развитии страны в целом. В условиях, когда в 90-е годы нормы сбережений в США оказались самыми низкими среди постиндустриальных стран, американские компании активизировали инвестиции за рубеж (их размер почти в полтора раза превосходил суммарный объем заграничных капиталовложений Японии и Германии), отдача которых оставалась значительно более высокой, нежели отдача капиталов, вложенных японскими, английскими и немецкими корпорациями в сами Соединенные Штаты. На протяжении всего периода 90-х годов прибыль на вложенный капитал в американской экономике также оставалась более высокой, чем в Германии или Японии. Для народного хозяйства США характерен непрерывный рост вот уже на протяжении семнадцати лет, причем в 90-е годы его темпы оказались выше (2, 8 процента), чем за период с 1978 по 1996 год в целом (2, 4 процента). В последнее время отрыв США лишь усиливается: по итогам четвертого квартала 1998 года рост американской экономики в годовом исчислении составил 6, 1 процента, тогда как для одиннадцати стран, образовавших в начале 1999 года зону единой европейской валюты, он не превысил 0, 8 процента, а экономики Германии и Японии, несмотря на высокие уровни инвестиционной активности, пребывали в условиях хозяйственного спада (-1, 8 и -3, 2 процента соответственно). Комментарии излишни. Все эти факты и тенденции порождают множество вопросов, и самый интригующий из них: действительно ли в современных условиях низкие нормы сбережений совместимы с бурным хозяйственным ростом, или же мы переживаем относительно нерепрезентативный момент, и ближайшие годы восстановят прежнее состояние дел? На наш взгляд, новые закономерности вполне отражают реалии информационной экономики. Сегодня, когда к инвестициям следует относить и затраты на повышение творческого потенциала человеческой личности, на поддержание ее способности эффективно участвовать в общественном производстве, необходимо радикально изменить представления об обусловленности экономического роста активностью традиционно понимаемых инвестиционных процессов. Учитывая затраты на образование, здравоохранение, любые формы обучения и даже поддержание социальной стабильности в обществе как инвестиционные по своей природе, мы обнаружим, что норма инвестиций в последние десятилетия не сократилась, но радикальным образом выросла. В современных постиндустриальных обществах сформировался саморегулирующийся механизм, позволяющий осуществлять инвестиции, стимулирующие хозяйственный рост, посредством максимизации личного потребления, которое всегда казалось их антитезой. И в этом мы видим одну из важнейших характеристик нового общества, которое сделало фактически все основные виды потребления, связанные с развитием личности, средством создания самого производительного ресурса. Там, где индустриальные нации вынуждены идти по пути сокращения потребления, постиндустриальные способны максимизировать его, причем с гораздо более впечатляющими и масштабными результатами. Дальнейшее укрепление позиций постиндустриального мира может происходить поэтому без излишних самоограничений с его стороны.

Новое качество современных постиндустриальных корпорацийявляется как причиной, так и следствием изменившейся инвестиционной стратегии. Перемены в структуре корпорации отражают в первую очередь изменение фундаментальных качеств ее работников, происходящее по мере роста роли и значения интеллектуальной деятельности, в значительной степени мотивированной надутилитарным образом. На протяжении всего нынешнего столетия корпорации постепенно превращались из инструмента капиталистического принуждения в ассоциации, преследующие не только чисто экономические, но и социальные цели, что стало особенно заметно с середины 60-х годов, когда быстро распространялись новые технологии, предполагавшие децентрализацию, фрагментацию производства и требовавшие работников, одним из важнейших качеств которых является выраженное стремление к автономности. Эти перемены ознаменовали переход к системе гибкой специализации, способной быстро отвечать на изменяющиеся потребности рынка и основанной на радикально повысившейся степени свободы работника. Сегодня крупные компании индустриального типа уже не контролируют производство в прежней мере. 500 американских компаний, обеспечивавших в начале 70-х годов около 20 процентов ВНП США, сегодня производят не более одной десятой такового, а экспорт из США в 1996 году наполовину состоял из продукции компаний, в которых было занято 19 и менее работников, и только на 7 процентов—из продукции компаний, применяющих труд более 500 человек. Характерно, что подобным трансформациям мы обязаны не столько деструкции крупных корпораций, сколько исключительно быстрому развитию новых компаний, действующих, как правило, в наиболее высокотехнологичных отраслях. В США, где венчурный капитал развит в большей степени, нежели в Европе, их успехи проявились с начала нынешнего десятилетия, в результате чего сегодня 15 из 20 самых богатых людей Соединенных Штатов представляют компании, возникшие в течение последних одного-двух десятков лет— Microsoft, Metromedia, Dell, Intel, Oracle, Viacom, New World Communications. Особое внимание обращает на себя то, что новые компании обязаны своим феноменальным взлетом одному или нескольким людям—их основателям и владельцам, не утрачивающим контроля над своим детищем. Так, Б. Гейтс владеет сегодня 21 процентом акций Microsoft, оцениваемым более чем в 82 миллиарда долларов; М. Делл контролирует около трети акций компании Dell стоимостью около II миллиардов долларов; Дж. Безос составил состояние в 2 миллиарда долларов в качестве основателя Amazon. com, интернетовской компании по продаже книг; Д. Фило и Дж. Янг стали миллиардерами, будучи совладельцами не менее знаменитой Yahoo, а С. Кейз владеет значительным пакетом созданной им America-on-Line, рыночная стоимость которой оценивалась летом 1998 года в 27 миллиардов долларов.

В результате возникает новая организационная модель, называемая нами креативной корпорацией. Ее деятельность организована уже не на основе решения большинства и даже не на основе консенсуса, а на базе внутренней согласованности ориентиров и стремлений. Впервые мотивы деятельности оказываются выше ее стимулов, а организация, базирующаяся на единстве мировоззрения и ценностных установок ее членов, становится наиболее гармоничной и динамичной формой производственного сообщества.

Следует отметить, что возникновение и развитие креативных корпораций не устраняет прежних типов корпоративных структур, подобно тому, как, по словам Д. Белла, “постиндустриальное общество не может заместить индустриальное, и даже аграрное”, а лишь определяет тенденции, “углубляющие комплексность общества и развивающие природу социальной структуры”. Креативные корпорации обнаруживают возможность постоянно преобразовываться, давая жизнь новым и новым компаниям, так как в условиях, когда отдельные работники персонифицируют определенные процессы, не существует серьезных препятствий для выделения из компании новых самостоятельных структур, руководствующихся подобными же принципами. Креативные компании, роль и значение которых с течением времени будет лишь возрастать, разительно отличаются от основанных на централизованном планировании и безоговорочном подчинении руководству компаний индустриального типа, культивируемых сегодня прежде всего в азиатском регионе. Столкновение традиционных и новых инвестиционных и производственных парадигм, различия между которыми сегодня стали очевидными, и обусловило, на наш взгляд, тот кризис, свидетелями которого все мы оказались в последние годы.

    Время триумфа

Начало 90-х годов стало прелюдией ко второму кризису индустриальной модели, поразившему на этот раз уже не столько ресурсодобывающие регионы, сколько страны, ориентированные в своем развитии на максимальное наращивание массового производства потребительских товаров и промышленного оборудования. Он оказался обусловлен важнейшими изменениями в хозяйственной системе постиндустриального общества: переходом к информационной экономике, сменой инвестиционной парадигмы и формированием новой стратегии современной корпорации. Таким образом, описываемый период стал вторым по своей значимости актом становления самодостаточной постиндустриальной цивилизации, и, подобно тому как первый период умерил претензии ресурсодобывающих стран, второй резко ухудшил позиции новых индустриальных государств, исповедующих идею “догоняющего” развития. Рост конкурентоспособности постиндустриальных стран, особенно США, определяется сегодня тремя основными факторами.

Во-первых, в Соединенных Штатах и постиндустриальном мире в целом сосредоточен уникальный научно-исследовательский потенциал. Если среднемировое число научно-технических работников составляло в начале 90-х 23, 4 тысячи на 1 миллион человек населения, то в Северной Америке этот показатель достигал 126, 2 тысячи. Развитые страны контролировали 87 процентов из 3, 9 миллиона патентов, зарегистрированных в мире по состоянию на конец 1993 года.

Только с 1970 по 1990 год цены на потребляемую в развитых странах промышленную продукцию снизились почти на 25 процентов по сравнению с ценами услуг и информации, и эта тенденция лишь укрепляется в последнее время. Основными торговыми партнерами США выступают страны, где уровень оплаты труда фактически равен американскому или превосходит его; таким образом, изменив саму структуру импорта, постиндустриальный мир ослабил давление на свои рынки со стороны развивающихся государств.

Во-вторых, радикально иной характер приобрела инвестиционная деятельность американских и европейских компаний за рубежом. Часто отмечается, что за последние тридцать лет доля американского экспорта в его общемировом объеме сократилась почти на треть; при ближайшем рассмотрении оказывается, однако, что доля американских ТНК в мировом промышленном производстве сохранялась на протяжении всего этого периода на неизменном уровне, составлявшем около 17 процентов. Таким образом, сокращение американского экспорта было компенсировано его ростом со стороны зарубежных отделений американских компаний. При этом объем средств, направляемых последними на НИОКР, повышался в 90-е годы на 10—25 процентов ежегодно, что более чем в пять раз превосходило темпы роста данного показателя в самих США. Таким образом, относительно низкая цена рабочей силы в развивающихся странах становится ныне не столько фактором повышения их собственной конкурентоспособности, сколько причиной еще более быстрого роста производственного и научно-технического потенциала западных корпораций. В-третьих, внутреннее потребление товаров и услуг в постиндустриальном мире быстро растет. Между 1990 и 1997 годами в США внутренний торговый оборот вырос более чем на 40 процентов, причем наиболее быстро шло развитие потребительского рынка и сбыта продукции высокотехнологичных отраслей. Только с 1992 по 1997 год индекс уверенности в стабильности ситуации на рынке (index of consumer confidence), отражающий в конечном счете потребительские ожидания, вырос более чем в два раза, достигнув самого высокого значения с 1969 года. Огромные дополнительные средства американские граждане получили от непрекращающегося подъема котировок на фондовом рынке.

Вследствие этих перемен наметился перелом в тенденциях на фондовом рынке. Если в 70-е и 80-е годы курсовая стоимость акций большинства американских компаний росла медленнее их прибылей и дивидендов, сегодня положение радикально изменилось. По подсчетам экспертов, доходы компаний, входящих в индекс Standard & Poor 500, которые они способны получить в ближайшиепять лет, не превышают сегодня 21 процента их текущейрыночной стоимости. В Италии, Германии, Франции, Великобритании и США отношение рыночной капитализации представленных на бирже компаний к ВНП составило соответственно 22, 25, 38, 93 и 120 процентов ВНП. Если тенденция последних трех лет не прервется, можно предположить, что этот показатель в США к началу 2000 года вдвое превысит величину валового национального продукта. Несмотря на ряд противодействующих факторов, тенденция к повышению курсовой стоимости акций американских и европейских компаний остается уверенной, а коррекции становятся все менее значительными. Если в 1929—1932 годах стоимость акций упала почти на 90 процентов, в 1974-м — более чем на 50, в 1982 — на 45 процентов, то коррекция в 1987 году не превысила 25, а в 1997-м — 7—12 процентов. Устойчивость роста котировок на фондовых рынках базируется на высоких темпах развития ведущих западных экономик, экспансии высокотехнологичных компаний и тенденции к консолидации в крупнейших секторах рынка.

При незначительных размерах основного капитала новые компании обладают гигантской капитализацией. Так, оценка компании Netscape, обладавшей в 1996 году фондами в 17 миллионов долларов, но при этом контролировавшей 85 процентов американского рынка интернетовских броузеров, превышала к этому времени 3 миллиарда долларов. Стоимость компании America-on-Line, составлявшая в 1993 году 268 миллионов долларов, сегодня приблизилась к 27 миллиардам долларов. К концу 90-х годов экономический бум в постиндустриальных странах серьезно изменил мировую хозяйственную конъюнктуру. Западный мир достиг небывалой независимости как от поставок сырья, так и от импорта традиционной индустриальной продукции, доминируя в производстве информационных ресурсов; в этих условиях жесткая конкуренция на рынке массовых потребительских товаров обострилась до предела. Вследствие перехода на самоподдерживающийся тип развития место важнейшего инвестиционного ресурса занял творческий потенциал личности, а внутренние импульсы к максимальной самореализации во многом заменили экономические мотивы деятельности. Лишенные таких возможностей, индустриальные страны были вынуждены все более активно наращивать инвестиции в поддержание своей конкурентоспособности. Важными факторами в этих условиях становились перенесение относительно примитивных производственных операций в менее развитые страны и все более активная экономия на рабочей силе; однако это свидетельствовало в первую очередь о том, что новые центры индустриализма оказываются не в состоянии на равных конкурировать с постиндустриальными державами.

На протяжении последних лет в новых индустриальных странах фактически не производилось собственных оригинальных технологий, это усиливало их зависимость от западных государств. Избранная ими стратегия требовала непрекращающихся внешних инвестиций, так как внутренний потенциал накопления был фактически исчерпан. Стимулируя искусственное недопотребление ради развития экономики, эти страны резко сужали масштабы своего внутреннего спроса, а нараставший выпуск товаров народного потребления все более однозначно ориентировался на внешний рынок. Таким образом, индустриальный мир обрекал себя на полную зависимость от Запада по меньшей мере в двух отношениях: достаточно было резкого сокращения спроса со стороны зарубежных потребителей или значительного снижения экспорта капиталов, чтобы его хозяйственная система оказалась парализованной. И, наконец, летом 1997 года даже не какая-то одна из этих тенденций, а обе одновременно проявились в полной мере, разрушив надежды индустриальных стран на возможность следовать по пути “догоняющего” развития и положив начало не столько последнему экономическому кризису XX века, сколько первому потрясению нового столетия, существенно отличному от спадов и депрессий, которые испытывал западный мир на протяжении последних десятилетий.

    2. Личность в постиндустриальном обществе.

Переход к постиндустриальному и постэкономическому обществу предполагает радикальные перемены во всех сферах общественной жизни, и, разумеется, важнейшими среди них являются изменения в социальной структуре и основных общественных институтах.

Проблема изменяющейся социальной структуры попала в поле зрения социологов уже в первые послевоенные годы; именно тогда была предпринята попытка в той или иной мере объяснить ее посредством апелляции к новой роли политической верхушки общества. Наблюдая резкое снижение хозяйственного и политического влияния традиционного класса буржуа, власть которого основывалась на чисто экономических факторах, Р. Дарендорф в конце 50-х годов одним из первых начал анализировать место управляющего класса, бюрократии и высших менеджеров, определяя их в качестве элиты будущего общества. В тот же период К. Райт Миллс отметил, что в условиях постоянного усложнения социальной организации основную роль играют не имущественные или наследственные качества человека, а занимаемое им место в системе социальных институтов.

Исследователи, которые придерживались концепции постиндустриального общества, исходили из того, что эта социальная организация основана на доминирующей роли знания во всех сферах жизни. Так, Д. Белл, основатель данной теории, перечисляя фундаментальные признаки постиндустриального общества, называет в числе первых три характеристики, непосредственно связанные с прогрессом науки, - центральную роль теоретической науки, создание новой интеллектуальной технологии и рост класса носителей знания.

В 1962 году Ф. Махлуп ввел в научный оборот не вполне корректный, но показательный термин "работник интеллектуального труда (knowledge-worker)", соединивший различные характеристики нового типа работника: во-первых, его изначальную ориентированность на оперирование информацией и знаниями; во-вторых, фактическую независимость от внешних факторов собственности на средства и условия производства; в-третьих, крайне высокую мобильность и, в-четвертых, желание заниматься деятельностью, открывающей широкое поле для самореализации и самовыражения, хотя бы и в ущерб сиюминутной материальной выгоде. Уже в те годы было вполне очевидно, что появление таких работников в качестве серьезной социальной группы не может не привести к радикальным подвижкам в общественной структуре.

В то время большинство социологов в наибольшей степени занимали два процесса, которые оставались в центре их внимания вплоть до середины 80-х годов. С одной стороны, это было резкое снижение социальной роли рабочего класса. Рассматривая пролетариат в его традиционном понимании, как фабричных рабочих, ориентированных на массовое производство воспроизводимых благ, исследователи рассматривали этот процесс как естественное следствие становления сервисной экономики. Именно такое понимание позволяло Г. Маркузе еще в начале 60-х годов утверждать, что депролетаризация общества обусловлена тем, что мир новой высокотехнологичной деятельности резко сокращает потребность в прежних категориях трудящихся; в результате рабочий класс становится далеко не самой заметной социальной группой современного общества, а большинство его представителей оказывается разобщено и представляет собой весьма разнородную по образовательному уровню, интересам, национальным и расовым признакам массу. В 1973 году Д. Белл писал, что "вместо господства промышленного пролетариата мы наблюдаем доминирование в рабочей силе профессионального и технического класса, настолько значительное, что к 1980 году он может стать вторым в обществе по своей численности, а к концу века оказаться первым", называя этот процесс "новой революцией в классовой структуре общества". Он рассматривал таковой как следствие того, что, в отличие от индустриального строя, основой постиндустриального общества выступают информация и знания, и потому считал его развертывание объективным и непреодолимым.

Упадок традиционного пролетариата в условиях становления постиндустриального общества ускорялся также растущей дифференциацией самого рабочего класса, ранее представлявшегося достаточно однородной социальной группой. Экспансия сервисного сектора и рост технологического уровня современного производства ведут к тому, что многие виды труда, пусть даже и на капиталистически организованных предприятиях, при всей их рутинности, требуют тем не менее значительной подготовки, а занятые такой деятельностью работники относятся по своему профессиональному уровню и жизненным стандартам к средним слоям общества и оказываются по ряду признаков за рамками традиционно понимаемого пролетариата. Весьма важным обстоятельством является и то, что в современных условиях столкновение интересов предпринимателей и персонала все чаще обусловливается не сугубо материальными причинами, а проблемами, связанными со степенью свободы работников в принятии решений и мерой их автономности, что также серьезно отличает современных трудящихся от традиционных пролетариев. Однако фактически те же процессы порождают потребность в значительной массе низкоквалифицированного и неквалифицированного труда, применяющегося как в материальном производстве, так и во все новых отраслях сферы услуг. Таким образом, в отличие от квалифицированных работников индустриального сектора, которые по доходам и социальному положению относятся к среднему классу, другая часть наемных рабочих представляет собой ту страту, которую А. Горц называет "неклассом не-рабочих", или "неопролетариатом". Первое определение может показаться излишне уничижительным, однако смысл, вкладывающийся в понятие "неопролетариат", представляется вполне определенным. "Он состоит, - пишет А. Горц, - либо из людей, которые стали хронически безработными, либо тех, чьи интеллектуальные способности оказались обесцененными современной технической организацией труда.... Работники этих профессий почти не охвачены профсоюзами, лишены определенной классовой принадлежности и находятся под постоянной угрозой потерять работу".

С другой стороны, формировалась новая элита, призванная стать господствующим классом постиндустриального общества. В 60-е и 70-е годы большинство социологов отказались от гипотезы о бюрократической природе этой новой страты, и ее стали определять как социальную общность, объединяющую людей, воплощающих в себе знания и информацию о производственных процессах и механизме общественного прогресса в целом. В условиях, когда "постиндустриальное общество становится "технетронным" обществом, то есть обществом, формирующимся - в культурном, психологическом, социальном и экономическом плане - под воздействием современной техники и электроники.... где индустриальные процессы уже не являются решающим фактором социальных перемен и эволюции образа жизни, социального строя и моральных ценностей", новая элита должна в первую очередь обладать способностями контролировать и направлять процессы, диктуемые логикой технологического прогресса.

В результате к середине 70-х годов господствующим классом стали называть "технократов", обладающих подчас уникальными информацией и знаниями и умело манипулирующих ими на трех основных уровнях: национальном, где действует правительственная бюрократия, отраслевом, представленном профессионалами и научными экспертами, и на уровне отдельных организаций, соответствующем техноструктуре

Таким образом, трактовка нового господствующего класса основывалась и основывается на нескольких фундаментальных положениях. Во-первых, утверждается, что главным объектом собственности, который дает представителям нового класса основания занимать доминирующие позиции в обществе, являются уже не "видимые вещи", такие, как земля и капитал, а информация и знания, которыми обладают конкретные люди и которые тоже могут рассматриваться в качестве "капитала"; отсюда следует, что сам господствующий класс не столь замкнут и однороден, как высшие слои аграрного и индустриального обществ. Эта страта по самой своей природе не есть аристократия, хотя представители нового класса по большей части являются выходцами из состоятельных слоев общества и имеют целый ряд сближающих их черт.

Во-вторых, отмечается, что влияние данной группы определяется прежде всего ее доминирующим положением в соответствующих социальных иерархиях - бизнесе, армии, политических институтах, научных учреждениях; при таком подходе правительственная бюрократия, профессиональные и академические эксперты и техноструктура, то есть лица, так или иначе причастные к управлению и стоящие у начала информационных потоков, объединяются в понятие технократического класса, доминирующего в постиндустриальном обществе. В силу переплетенности различных социальных институтов попасть в класс технократов можно отнюдь не только на основе способности человека усваивать информацию и генерировать новое знание. В-третьих, основываясь на выводах, полученных в ходе анализа стратификации в среде управленцев и работников сервисного сектора еще в 50-е годы, исследователи полагают, что новое общество может стать менее эгалитаристским, нежели прежнее, поскольку, хотя "информация есть наиболее демократичный источник власти", капитал как основа влияния и могущества заменяется вовсе не трудом, а знаниями, являющимися, в отличие от труда, "редкимпроизводственным фактором", привлекающим наибольший спрос при ограниченном предложении. По этой причине складывающееся меритократическое социальное устройство может быть только пародией на демократию, и возникающие новые возможности социальной мобильности не устраняют, а скорее даже подчеркивают его элитарный характер.

А. Турен, обращая внимание на противоречия, объективно имеющие место в постиндустриальной социальной структуре, отмечал, что классу технократов противостоят подавленный класс исполнителей и особо отчужденный класс, к которому он относил представителей устаревающих профессий, членов замкнутых региональных сообществ и т. д. ; переход же от индустриального общества к новому социальному порядку вполне может рассматриваться в этом аспекте как "переход от общества эксплуатации к обществу отчуждения".

Таким образом, уже сегодня можно зафиксировать появление двух вполне оформившихся полюсов социального противостояния. С одной стороны, это высший класс постиндустриального (формирующегося постэкономического) общества, представители которого происходят, как правило, из образованных и обеспеченных семей, сами отличаются высоким уровнем образованности, являются носителями постматериалистических ценностей, заняты в высокотехнологичных отраслях хозяйства, имеют в собственности или свободно распоряжаются необходимыми им условиями производства и при этом либо являются руководителями промышленных или сервисных компаний, либо занимают высокие посты в корпоративной или государственной иерархии. К ним примыкают высокооплачиваемые специалисты, занятые в информационной сфере, и также движимые постматериальными мотивами (т. е. целью своей деятельности они ставят не столько достижение материального достатка, сколько самореализацию). С другой стороны, это низший класс нового общества, представители которого происходят в большинстве своем из среды рабочего класса или неквалифицированных иммигрантов, не отличаются высокой образованностью и не рассматривают образование в качестве значимой ценности, движимы главным образом материальными мотивами, заняты в массовом производстве или примитивных отраслях сферы услуг, а зачастую являются временно или постоянно безработными. Каждая из этих категорий не может сегодня претендовать на то, чтобы считаться самостоятельным оформившимся классом; обе они относительно немногочисленны.

Термин "средний класс" обозначает слой, включающий весьма разнородные составляющие, и его разнородность имеет тенденцию скорее к нарастанию и углублению, нежели к преодолению и устранению; это обусловлено самой природой постиндустриального типа общества, которое отличается от индустриального отсутствием присущего тому унифицированного характера. Еще в начале 80-х Д. Белл отмечал, что понятие среднего класса чрезвычайно аморфно, "отражая прежде всего психологическое самоопределение значительной части американских граждан". Позже социологи стали констатировать, что термин "средний класс" относится уже не столько к социальной группе, выступающей в качестве стабилизирующего элемента общества, сколько к расплывчатой страте, все более диссимулирующейся под воздействием новых технологических изменений, усиливающих интеллектуальное, культурное и, как следствие, экономическое расслоение этого прежде единого класса. Многие исследователи склонны видеть в устранении этого важного элемента социальной структуры одну из опаснейших тенденций хозяйственной жизни, все более и более заметную на протяжении последних десятилетий; с такой точкой зрения трудно не согласиться.

Постэкономическое общество открывает широкие, практически безграничные перспективы перед теми, кто разделяет постматериалистические цели и ставит основной своей задачей совершенствование собственной личности. Однако в большинстве своем это доступно лишь людям, отличающимся высокой образованностью и приверженным идеям прогресса знания. Не имея достижение материального богатства своей целью, они тем не менее будут производить те уникальные блага, которые окажутся залогом процветания общества, и в силу этого им будет доступна все большая часть общественного достояния. По мере того как наука будет становиться непосредственной производительной силой, роль этого класса будет усиливаться. Однако совершенно очевидно, что способность продуцировать новые знания отличает людей друг от друга гораздо больше, чем принимающее любые масштабы вещное материальное богатство; более того, эта способность не может быть приобретена мгновенно, она в значительной мере заложена на генетическом уровне и не подлежит радикальной коррекции. Таким образом, новый высший класс станет достаточно устойчивой социальной группой, и по мере того как он будет рекрутировать наиболее достойных представителей прочих слоев общества, потенциал этих групп будет лишь снижаться. Обратная миграция, вполне возможная в буржуазном обществе, где в периоды кризисов предприниматель мог легко разориться и вернуться в состав класса мелких хозяйчиков, в данном случае исключена, ибо раз приобретенные знания способны только совершенствоваться, а утраченными быть практически не могут. Поэтому, на наш взгляд, сегодня существуют достаточные основания для предположения, что формирующееся общество (во всяком случае на начальном этапе) будет характеризоваться жестко поляризованной классовой структурой, способной вызвать к жизни противоречия более острые, нежели те, которыми сопровождались предшествующие ступени общественной эволюции.

    Революция интеллектуалов

Современные развитые общества сложились как индустриальные системы к началу нынешнего столетия. Наиболее передовые в то время страны - США и Великобритния - имели исключительно высокие показатели социального неравенства, и основными полюсами богатства и бедности были промышленники и финансисты, с одной стороны, и представители рабочего класса, с другой. В течение второй половины прошлого века промышленный класс в США устойчиво наращивал свою долю в национальном богатстве: так, в 1860 году 10 процентов его представителей владели 40 процентами совокупного богатства страны; в 1890 году 12 процентов наиболее состоятельных американцев имели в своей собственности уже 86 процентов национального достояния.

Таким образом, в начале нашего столетия потенциал снижения имущественного неравенства в США оставался весьма значительным; он основывался на возможности появления множества новых предпринимателей и, что весьма существенно, на резервах повышения оплаты квалифицированного труда, явно недооцененного в годы расцвета индустриального строя.

Все эти возможности вполне реализовались в период, последовавший за Великой депрессией 1929-1932 годов. Если до этого заработки промышленных рабочих росли очень быстро ввиду появления новых трудоемких отраслей, прибыли которых обогащали высшие слои общества то в 40-е и 50-е годы положение изменилось. Рост высокотехнологичных производств привел к всплеску потребности в квалифицированных кадрах: между 1953 и 1961 годами зарплаты инженерных работников удвоились, тогда как средних рабочих выросли лишь на 20 процентов. Возникающий слой профессионалов несколько улучшил общие показатели распределения национального дохода. Кроме того, быстро росло влияние нового управленческого класса. Если в 1900 году более половины высших должностных лиц крупных компаний были выходцами из весьма состоятельных семей, то к 1950 году их число сократилось до трети, а в 1976 году составило всего 5, 5 процента. Начиная с 60-х годов, когда информационный сектор хозяйства значительно расширился, открывая перед инициативными и образованными людьми новые перспективы, состав высшего класса резко и кардинально изменился: к концу 90-х годов 80 процентов американских миллионеров были людьми, каждый из которых сам заработал свое состояние.

Таким образом, в период с начала 30-х и вплоть до 80-х годов основная тенденция в распределении богатства среди населения США заключалась впреодолении существовавших ранее масштабов неравенства. С развитием постиндустриального общества стала наблюдаться противоположная тенденция. К середине 70-х годов сложилась ситуация, когда, во-первых, технологические основы производства стали определять постоянно возрастающую потребность в квалифицированной рабочей силе, во-вторых, распространились новые компьютерные и коммуникационные технологии и, в-третьих, информационный сектор стал значимой частью народного хозяйства каждой из постиндустриальных стран. В этих условиях экономия на найме квалифицированных специалистов стала недопустимо опасной, и их заработки начали быстро расти. Период с 1973/74 до 1986/87 годов можно назвать первым этапом данного процесса, когда его природа и масштабы могли быть в целом вполне удовлетворительно объяснены действием на рынке труда традиционных законов спроса и предложения. Главным фактором растущей дифференциации доходов на этом этапе явилось общее изменение структуры применяемой рабочей силы и возникновение новой разделенности внутри трудящихся классов. В качестве обособленной социальной группы стали выделять работников интеллектуального труда.

Характерно, что новый класс интеллектуальных работников не только занимает особое место в структуре общественного производства, но и обнаруживает признаки исключительно быстрой количественной экспансии. Первые оценки его численности, данные Ф. Махлупом по состоянию на 1958 год, определяли долю knowledge-workers в общей структуре занятости США в 31 процент. Согласно более поздним данным, она выросла до 42, 1 процента в начале 60-х и 53, 3 процента в 1980 году. Период развертывания первого системного кризиса индустриального типа хозяйства сопровождался повышением численности интеллектуальных работников до 50 процентов всего трудоспособного населения США. Показатели последних лет воистину поражают воображение: по некоторым оценкам, доля knowledge-workers достигает 70 процентов совокупной рабочей силы. Широко признано, что в 60-е годы около 70 процентов прироста занятости обеспечивалось созданием рабочих мест именно для этой категории работников; в 70-е годы данный показатель достиг 84 процентов, а сегодня представители этой категории обеспечивают фактически весь нетто-прирост занятости в постиндустриальных странах.

Появление knowledge-workers на рынке труда радикально изменило сложившиеся на нем отношения. Поскольку они фактически владеют своим знанием как необходимым ресурсом производства и являются носителями уникальных качеств и способностей, они меньше конкурируют друг другом, нежели представители традиционного пролетариата, предлагающие на рынке вполне ординарную рабочую силу. Между тем автоматизация массового производства и унификация сферы услуг привели к избытку индустриальных работников, что стало предпосылкой резкого усиления имущественной стратификации в 70-е годы. Развернувшийся в это время процесс Ч. Винслоу и У. Брэмер называют "существенным расслоением по признаку образования". "За период с 1968 по 1977 год, - пишут они, - в Соединенных Штатах реальный доход рабочих (с учетом инфляции) вырос на 20 процентов, и это увеличение не зависело от уровня их образованности. Люди с незаконченным средним образованием повысили свой доход на 20 процентов, выпускники колледжей - на 21 процент. Но за последующие десять лет разница в уровне образования стала решающим фактором. С 1978 по 1987 год доходы в целом выросли на 17 процентов, однако заработная плата работников со средним образованием фактически упала на 4 процента, а доход выпускников колледжей повысился на 48 процентов. Число рабочих мест, не требующих высокой квалификации, резко сокращается, и тенденция эта сохранится в будущем". В эти годы Соединенные Штаты стали приобретать облик мировой сверхдержавы, специализирующейся на производстве наиболее высокотехнологичных благ. В 1971 году был изобретен первый персональный компьютер; в 1980 году их совокупный парк в США составил 78 тыс. штук, в 1983 году - 1 млн. , а в 1985-м - 5 млн. Возникли отрасли, специализировавшиеся на изготовлении такой продукции на экспорт; в то же время рос импорт относительно дешевых потребительских товаров. Как подсчитал в своей работе М. Линд, с 1979 по 1985 год доходы выпускников колледжей выросли на 8 процентов, а людей со школьным образованием упали на 20 процентов; при этом развитие американской внешней торговли имело совершенно различное воздействие на заработки тех и других: с 1972 по 1985 год оно способствовало повышению суммарных доходов высокообразованных работников на 33 млрд. долл. и снижению доходов средних рабочих на 46 млрд. долл.

Исследователи, анализирующие проблемы возрастания неравенства в 80-е годы, часто обращают внимание на фактор образования, однако, как будет показано далее, он не всегда рассматривается ими как доминирующий. Между тем в условиях, когда на протяжении всего периода 1973-1997 годов заработная плата американцев, не получивших высшего образования, стабильно снижалась (с 12, 5 до 10, 9 долл. в час в ценах 1997 года), фактор низкой образованности представителей национальных меньшинств стал одной из основных причин их катастрофического материального положения. Согласно официальной статистике Министерства труда США, к началу 90-х годов более половины афроамериканцев и лиц латиноамериканского происхождения, не имевших высшего образования, получали доход, не позволявший обеспечить существование семьи из четырех человек на уровне, превышающем черту бедности.

Основным фактором расслоения по уровню доходов традиционно считается изменение спроса и предложения на рынке высококвалифицированных кадров, в значительной степени вызванное сокращением количества выпускников колледжей в 80-е годы и резким повышением спроса со стороны наукоемких отраслей промышленности. Отмечаются также рост иностранной конкуренции и некоторые другие факторы. Между тем в последнее время появляются и иные точки зрения, согласно которым растущая бедность низкоквалифицированных работников в США 70-х 80-х годов практически не связана с интеграцией страны в мировое хозяйство (фактор глобализации экономических процессов обусловливает в США не более одной пятой количественного нарастания имущественного неравенства); напротив, указывается, что "наиболее серьезной проблемой, с которой сталкиваются малооплачиваемые работники в Соединенных Штатах, является не конкуренция со стороны иностранцев, а несоответствие между вес более высокими требованиями, предъявляемыми работодателями к персоналу, и уровнем квалификации, с которым молодежь выходит на рынок труда".

В конце 80-х годов в области расширения неравенства доходов возникла новая ситуация. Рост спроса на квалифицированные кадры практически во всех отраслях привел к тому, чтопрофессиональная структура занятости перестала быть основой для различий в заработной плате. Доходы средних представителей группы "белых воротничков" впервые сравнялись с заработками "синих воротничков", а затем стали им сильно уступать. Эта тенденция проявилась не только в сфере массовых услуг, но и в четвертичном секторе.

На этом этапе роль информационных работников в структуре общественного производства стала обеспечивать дополнительные доходы фактически вне зависимости от уровня спроса на высоко квалифицированные кадры, получившие широкие возможности альтернативной занятости. В новых условиях "некоторые весьма успешные компании начинались с инвестиций всего в несколько долларов"; именно к этому периоду относится возникновение большинства столь известных сегодня компьютерных корпораций. Соответственно и потребности в рабочей силе стали выражаться не столько в количественных, сколько в качественных показателях. Если в 1967 году в штате "Дженерал моторе" состояло 870 тыс. человек, то самая высокооцениваемая корпорация сегодняшнего дня, "Майкрософт", имеет персонал, не превышающий 20 тыс. человек; рыночная же оценка ее такова, что удельная стоимость компании в расчете на одного занятого (включая вспомогательный персонал) составляет около 15 млн. долл. Современная ситуация уникальна также тем, что персонал двадцати наиболее быстрорастущих высокотехнологичных компаний, включающих в себя таких лидеров бизнеса, как "Майкрософт", "Интел", "Оракл", "Новелл", "Сан Майкросистемз", "Эппл", "Сиско", "America-on-Line", и им подобных, капитализация которых составляет более 1 триллиона долл. , не превышал в 1995 году 128 тыс. человек, будучи равным числу занятых в компании "Кодак" и оказываясь в шесть раз меньшим, нежели в корпорации "Дженерал моторе". Кроме того, "сегодня 25 миллионов американцев работают в компаниях, состоящих лишь из одного человека, .... если эта тенденция продолжится в течение еще двух десятков лет, то в будущем каждый станет самостоятельной хозяйственной единицей, работающей на самое себя, и наша страна превратится в государство независимых индивидуальных работников". В такой ситуации квалифицированный специалист или участник социальной группы, все чаще рассматривающейся как "класс профессионалов", становится собственником того интеллектуального капитала, который выше был назван нами основой нового типа собственности, адекватного постэкономической эпохе, и получает новую степень свободы. Однако вхождение в этот класс требует уже не просто диплома колледжа, а высочайшей квалификации и богатого опыта. Именно представители этой группы, которая начала формироваться в нынешнем ее виде с середины 80-х, и стали главными действующими лицами "революции интеллектуалов".

Революция интеллектуалов стала развиваться на основе нового качества современного образования и нового отношения к нему среди американских граждан, некоммерческих организаций и промышленных компаний. Как отмечал Н. Гингрич, "обучение рассматривается [сегодня] как процесс, продолжающийся всю жизнь. В различные ее периоды и на разных уровнях мастерства людям необходимо будет изучать разные вещи, и общество в целом предоставляет все возможности для продолжения образования". В результате инвестиции в подготовку квалифицированных кадров растут и становятся весьма высокодоходными. Роль данного явления в экономической жизни Запада столь значительна, что целесообразно рассмотреть его более подробно.

Еще в 50-е и 60-е годы образование позволяло не только сделать хорошую карьеру, но и обеспечить себе большие доходы. Как отмечал П. Дракер, обучение в колледже, затраты на которое в этот период редко превышали 20 тыс. долл. , "дает возможность дополнительно заработать 200 тыс. долл. в течение тридцати лет после окончания учебного заведения, и не существует другой формы вложения капитала, способной окупить себя в десятикратном размере, принося в среднем 30 процентов годового дохода на протяжении тридцати лет". Соответственно, если в 1940 году в США менее 15 процентов выпускников школ в возрасте от 18 до 21 года поступали в колледжи и другие высшие учебные заведения, то к середине 70-х этот показатель вырос почти до 50 процентов . Между тем в 70-е и 80-е годы ситуация изменилась весьма кардинальным образом.

Некоммерческие организации, промышленные компании и государство стали уделять все большее внимание подготовке кадров. Около 60 процентов расходов, направляемых на социальные и образовательные цели, осуществлялось при этом через посредство разного рода некоммерческих организаций. Среди компаний, выделявших на образовательные цели максимум средств, первое место принадлежало, разумеется, высокотехнологичным корпорациям. В 1975 году был создан университет компании "Интел" (Intel University) - первое высшее учебное заведение, целиком финансируемое промышленной корпорацией; сегодня их число в США превышает 30. Университет компании "Моторола", основанный в 1981 году, имеет годовой бюджет в 120 млн. долл. , не считая тех 100 млн. долл. , которые компания непосредственно тратит на подготовку собственных кадров, получая при этом в течение трех лет доход в 30 долл. на каждый доллар, вложенный в повышение квалификации работников. В "3Com", одной из ведущих компаний по обработке данных, обнаруживающей темпы роста от 50 до 75 процентов в год, "примерно половина сотрудников являются "кочующими", т. е. работающими одновременно в других местах". Государство предоставляет студентам и лицам, постоянно повышающим свою квалификацию, все новые и новые льготы. Так, в послании президента Б. Клинтона о положении страны в 1997 году было предложено ассигнование на нужды американских студентов 51 млрд. долл. только в виде прямых грантов или сокращения налогов. И именно в конце 80-х и начале 90-х годов стали наблюдаться явления, которые можно считать началом революции интеллектуалов как таковой. Первая группа явлений, связанных с динамикой доходов, сформировала тенденцию, которая, как это ни странно, получает сегодня совершенно неверную трактовку. На протяжении последних десятилетий доходы лиц с высшим образованием не обнаруживали сколь-либо однозначного роста. Достигнув в 1972 году максимума в 55 тыс. долл. (в покупательной способности 1992 года), они сохранялись на этом уровне вплоть до конца 80-х, когда началось их постепенное, а затем и более резкое (в период 1989-1992 годов) снижение. Приостановление роста доходов лиц с высшим образованием в конце 80-х имеет то же основание, что и аналогичная тенденция в отношении выпускников школ, наблюдаемая с середины 70-х: как тогда они стали ординарной рабочей силой перед лицом выпускников колледжей, так сегодня выпускники колледжей оказываются "средними работниками" по отношению к имеющим ученые степени, звания, получившим высокий уровень послевузовской подготовки или проявившим себя в высокотехнологичных компаниях. И это свидетельствует о том, что сегодня ценится уже не формальный уровень образования, то есть информированности, а именно знания, то естьспособность к созданию нового, к самостоятельной творческой деятельности. Л. Туроу отмечает: "В новой, основанной на знаниях экономике только специалисты высочайшей квалификации могут претендовать на увеличение реальной заработной платы. Среди мужчин сегодня лишь обладатели ученых степеней от магистра и выше имеют более высокие доходы, чем 25 лет назад.

Вторая группа явлений, знаменующих начало революции интеллектуалов, связана с тем, что производительность в американских компаниях начала расти при стабильной и даже снижающейся оплате труда.

Вопросу о природе этого явления стали придавать особое значение, поскольку в нем усматривали один из важнейших источников социального неравенства. Безусловно, нельзя отрицать того факта, что рост доходов предпринимателей утрачивает прежнюю тесную связь с финансовыми показателями деятельности их компаний, причем гораздо быстрее, чем в 50-е и 60-е годы. Если с 1990 по 1995 год заработная плата рабочих в ста крупнейших американских компаниях выросла на 16 процентов, корпоративная прибыль - на 75, то вознаграждение их руководителей увеличилось почти в 2 раза. Только за один 1996 год прибыль компаний, входящих в индекс S&P500, поднялась еще на 11 процентов, а доходы управляющих - на 54 процента. Известно также, что по итогам того же года не менее 20 руководителей американских компаний получили в виде заработной платы и бонусов свыше 20 млн. долл. каждый, а трое из них (Л. Косе из "Грин Три Файнэншиал", Э. Гроув из "Интел" и С. Вейль из "Трэвелерс Груп") - почти по 100 млн. долл. ; уже на следующий год доходы лидера этой когорты, президента "Трэвелерс Груп" С. Вейля превысили 230 млн. долл. С учетом прочих компенсационных выплат эти суммы оказываются намного большими; так, доходы Р. Гойзуеты, президента "Кока-Колы", составили в 1996 года более 1 млрд. долл. В результате в 1997 году средний доход руководителей крупнейших американских компаний превышал среднюю заработную плату их персонала в беспрецедентные 326 раз. Однако, несмотря на общий негативный смысл, который вкладывается обычно в подобные констатации, трудно не заметить в данном процессе вполне естественные и объективные составляющие. Сегодня, когда руководители большинства компаний и корпораций являются не только высокообразованными людьми (лишь 5 процентов из них имеют школьное образование, тогда как более 60 процентов окончили колледжи, имеют степень бакалавра или доктора, причем 40 процентов - в области экономики и финансов или в юриспруденции), но и носителями уникального знания о рыночной стратегии компании и ее задачах, быстрое повышение их доходов (с 35 долл. на 1 долл. , зарабатывавшийся средним рабочим в 1974 году, до 120 долл. в 1990-м и 225 долл. в 1994-м) не кажется нам чем-то противоестественным. На наш взгляд, в этом случае следует иметь в виду, что высокие заработки американских высших менеджеров основывались на их способности вывести данные компании из кризисных ситуаций (достаточно вспомнить, что на протяжении всего периода, когда "Кока-Колой" руководил Р. Гойзуета, капитализация компании росла на 25 процентов в год, а ее рыночная цена увеличилась с 4 млрд. долл. в 1981 году до 150 млрд. долл. в 1997-м);

Третья группа явлений, ознаменовавших начало революции интеллектуалов, обусловлена рядом не менее важных обстоятельств. С того времени как процесс освоения знаний стал основой подготовки человека к последующей деятельности в современном обществе, новая высшая социальная страта явно становится все более замкнутой. С 1970 по 1990 год средняя стоимость обучения в частных университетах в США возросла на 474 процента - при том, что средний рост потребительских цен не превысил 248 процентов. Характерно также, что максимальный спрос предъявляется сегодня не столько на квалифицированный преподавательский состав, сколько на специалистов, способных творчески ставить и решать задачи. В результате доходы преподавателей и профессоров, в частности, в математических и информационных дисциплинах, растут в три-четыре раза медленнее стандартной зарплаты их выпускников, создающих собственные предприятия или работающих по контракту. Ввиду роста стоимости образования высшая страта замыкается сегодня подобно вчерашним предпринимателям. Если в начале века две трети высших руководителей компаний были выходцами из состоятельных семей, то в 1991 году около половины студентов ведущих университетов были детьми родителей, чей доход превышал 100 тыс. долл Последствия данного процесса трудно переоценить. Дело в том, что богатые американские семьи всегда в достатке имели финансовые ресурсы, необходимые для оплаты обучения своих отпрысков в колледжах. Даже в Америке всегда существовал привилегированный класс, но никогда ранее он не находился в такой опасной изоляции от окружающего мира".

Как никогда ранее фактор образования воздействует сегодня на все стороны социального положения работника. Только за период с 1985 по 1995 год отношение средней заработной платы лиц, имеющих высшее образование или ученую степень, к средним доходам выпускников школ выросло в США более чем на 25 процентов, причем наблюдается тенденция усиления такого отрыва. Относительно малообразованным американцам становится все труднее находить работу; в середине 90-х годов в США зависимость нормы безработицы от уровня образования была наиболее очевидной и резкой: так, если, например, в Италии доля безработных среди выпускников колледжа и лиц, не имеющих полного среднего образования, была фактически одинаковой (6, 4 и 8, 4 процента соответственно), в Канаде и Франции отличалась почти вдвое (7, 3 и 14, 3; 6, 8 и 14, 7 процента), то в Соединенных Штатах разрыв достигал четырех раз (3, 2 и 12, 6 процента).

Социальная и экономическая политика во многих развитых странах, и особенно в США, в 60-е и 70-е годы была направлена на достижение равноправия и искоренение бедности. Цели эти казались достаточно близкими, но достигнуты не были. Современная социальная политика ставит перед собой гораздо более скромные задачи, акцентируя внимание в первую очередь на недопущении роста бедности в условиях экономического процветания. Проблема имущественного неравенства становится весьма острой, а ее значение - исключительно важным. Опасность социального расслоения заключается, кроме всего прочего, и в том, что, в этом процессе все более заметную роль играет фактор принадлежности человека к классу интеллектуалов; соответственно и зреющий социальный протест будет в первую очередь обращен против его представителей, которые ассоциируются ныне с верхушкой общества.

    Глобализация мирового рынка.

Конец XX столетия останется в памяти человечества эпохой великих надежд, отчасти сбывшихся, отчасти нереализовавшихся. Особого внимания заслуживает вопрос о том, суждено ли воплотиться в жизнь мечте о глобализации современного мира, о свободном хозяйственном обмене между его регионами и едином информационном

    пространстве.

Сегодня глобализация характеризуется системной интеграцией мировых рынков и региональных экономик, всех сфер человеческой деятельности, в результате чего наблюдается ускоренный экономический рост, ускорение внедрения современных технологий и методов управления. При этом изменения, вызываемые процессами интеграции экономик носят глубинный характер, затрагивают все сферы деятельности человека, ставят задачу приведения к соответствию социальных параметров развития общества, совершенствования его политической структуры, технологий макроэкономического управления. В современном процессе интеграции национальных (и их региональных) экономик в единое мировое хозяйство имеется ряд различий, особенностей по сравнению с тем, что происходило в недавнем прошлом:

1. Прежде всего, большая часть мира не участвовала в глобальной экономике начала нашего века. Сегодня большее, чем когда-либо ранее, количество стран, открыли свои границы для торговли, финансов, инвестиций и информации. Не только развитые, но и развивающиеся страны проводят реформирование своих экономик.

2. Если в начале столетия глобализация была вызвана сокращением транспортных расходов, то в настоящее время она обусловлена снижением стоимости средств коммуникации. Стоимость трехминутного телефонного разговора между Нью-Йорком и Лондоном снизилась с 300 долларов (в эквиваленте современных цен) в 1930 году до нескольких центов в 2000 году. Затраты на вычислительные мощности компьютеров снижаются в среднем на 30% в год за последние несколько десятилетий. Дешевая и эффективная сеть коммуникаций позволяет фирмам размещать различные составляющие производств в разных странах, сохраняя при этом прямые организационные и информационные контакты, непосредственное управление товарными и финансовыми потоками. Современные информационные технологии также уменьшили необходимость физических контактов между производителями и потребителями и позволила некоторым услугам, которые ранее невозможно было продать на международных рынках, стать объектом торговли. При этом значительно (в разы) сокращаются и издержки обслуживания оборота товаров и услуг.

3. Хотя чистый оборот мирового капитала может быть меньше, чем в прошлом, валовые международные финансовые потоки стали намного больше. Например, ежедневный оборот иностранной валюты в мире возрос с 15 миллиардов долларов США в 1973 году до 1, 7 триллиона США в 2000 году.

В течение последних 25 лет рынки капитала стали мировыми (глобальными) рынками, отражают финансовую сторону обмена товарами и услугами. Возросший объем международных торговых сделок потребовал и увеличения денежного оборота. В невиданной до сих пор мере международный рынок капиталов служит полем для вложений профессиональных инвесторов (инвестиционных и пенсионных фондов)

и частных владельцев капитала. В среднем только 15% сделок на валютном рынке связано с экспортом, импортом и долгосрочным оборотом капитала. Остальные носят чисто финансовый характер.

4. В настоящее время около 20 процентов продукции мировой экономики производится филиалами, транснациональных корпораций. Треть мировой торговли приходится на сделки между базовыми компаниями и их зарубежными филиалами и еще одна треть - на торговлю между компаниями, входящими в транснациональные стратегические союзы. ООН насчитывает 35 тысяч транснациональных сил с 150 тысячами филиалов. То есть все более существенным в развитии процесса глобализации становится фактор транснационализации с очевидной ориентацией корпораций на информационный рынок и рынок передовых технологий.

Газета "Financial Times" опубликовала очередной рейтинг крупнейших корпораций мира. Сенсаций он не принес: двенадцать из двадцати самых дорогих компаний родом из США, и подавляющее большинство из них представляет индустрию высоких технологий, информационного бизнеса, телекоммуникаций и финансового сектора.

5. В последние годы появляется все большая возможность для каждого предпринимателя мира, инвестора защитить себя от риска неожиданных и резких изменений курсов валют и ставок процента и быстро приспособиться к неожиданным финансовым шокам типа нефтяных или объединения двух Германий, а также гарантировать некоторую финансовую дисциплину для государства, препятствуя проведению правительствами инфляционной политики и политики наращивания государственной задолженности. В условиях господства рыночных отношений в глобальном измерении государства вынуждены осуществлять более разумную экономическую стратегию.

6. Сбережения и инвестиции размещаются более эффективно. Благодаря этому, бедные страны, очень нуждающиеся в инвестициях, находятся не в столь отчаянном положении. Вкладчики не ограничены своими внутренними рынками, а могут искать по всему миру те благоприятные инвестиционные возможности, которые дадут самые высокие прибыли. Инвесторы имеют более широкий выбор для распределения своих портфельных и прямых инвестиций.

Институт международных финансов (IIF) выпустил доклад о перспективах частного капитала на развивающихся рынках - Capital Flows to Emerging Market Economies. Общий объем притока частного капитала на развивающиеся рынки в этом году оценивается в сумму порядка USD 200 млрд. , что на треть больше прошлогоднего результата. Прямые инвестиции составят USD 130 млрд. , портфельные инвестиции USD 42, 4 млрд. и кредиты USD 26, 3 млрд. 7. Наконец, экономическая глобализация происходит наряду с революцией в технологических процессах, которые в свою очередь служат причиной значительных сдвигов в иерархии наций. Место страны в современном мире сегодня больше определяется качеством человеческого капитала, состоянием образования и степенью использования науки и техники в производстве. Изобилие рабочей силы и сырьевых материалов все меньше можно расценивать как конкурентное преимущество - в соответствии с тем, как снижается доля этих факторов в создании стоимости всех продуктов.

Обобщив эти и ряд других наблюдений, можно сказать, что современная глобализация характеризуется системным сдвигом в динамике мировой экономической системы. Если раньше успех предпринимательства зависел больше от классической комбинации факторов производства, то сегодня этот успех в значительной степени определяется сложной (нелинейной) комбинацией элементов знаний, интеграцией этих факторов и технологий, объединением капитала, информационных и интеллектуальных ресурсов.

Таким образом, мы можем выделить следующие основные характерные черты современной глобализации:

    создание единого мирового информационного пространства;

усиливающаяся финансовая и инвестиционная централизация, с помощью чего формируются, накапливаются, выделяются и используются кредитные и инвестиционные ресурсы;

растущее значение информации, новых технологий, инноваций, знаний и экспертов;

    непрерывное расширение глобальной олигополии;

рост слоя транснациональных предприятий, создание транснациональной экономической дипломатии;

интенсификация мировой торговли и обслуживающего ее капитала, несмотря на рост господства последнего над производством и торговлей

тенденция к конвергенции механизмов, инструментов управления производственными процессами.

Для более полного понимания феномена глобализации в области инвестиций, необходимо выделить три основных составляющих этого понятия: глобализация экономики - это исторический процесс, постоянно развивающийся на протяжении истории человечества и каждому еe: периоду соответствуют свои специфические черты и особенности;

глобализация подразумевает универсализацию инвестиционных процессов, выработку и принятие единых принципов инвестиционного взаимодействия, унификацию инвестиционных механизмов и инструментов приверженность единым, интегральным технологиям, следование единым обычаям и нормам обслуживания субъектов инвестиционного рынка, стремление все универсализировать и интегрировать;

глобализация - это признание растущей взаимозависимости инвестиционных процессов и явлений, главным следствием которой является постепенное разрушение национального государственного суверенитета под напором мирового капитала, международных корпораций, международных инвестиционных институтов, транснациональных управленческих структур, которые взаимодействуют на равных основаниях не только между собой, но и с самими государствами.

    Какие выводы можно сделать из вышеприведенной информации?

Кажется что страны третьего мира имеют теперь более шансов идти в ногу с развитыми странами ну или по меньшей мере не так отставать, но у меня появилось другое впечатление.

В современных условиях ни одна хозяйственная система не способна к быстрому развитию без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций, без активного экспорта собственных продуктов на рынки постиндустриальных стран, поскольку именно они обладают достаточным платежеспособным спросом. Таким образом, любые рассуждения о "глобализации" мирового хозяйства возможны лишь при той оговорке, что постиндустриальный мир вступает в XXI век, не имея себе достойных конкурентов.

Сегодня закладываются основы нового типа исторической цивилизации однополярного мира. Происходит не перераспределение общественного богатства в масштабах всего человечества, что так или иначе подразумевает теория глобализации, а невиданная его концентрация в постиндустриальных странах. Причем вызвана она резким изменением характера их производительных сил, в результате чего подавляющая часть мирового валового продукта действительно создается в пределах относительно небольшой совокупности стран. Россия привыкла быть одним из полюсов мирового противостояния. Говоря об однополярном мире, мы, конечно, несколько огрубляем реальную картину. В формирующейся новой цивилизации, разумеется, будет существовать - и уже существует - противоположный полюс - полюс нищеты и упадка. И главная ошибка, которая может быть совершена нашей страной в новом столетии, заключается в возможности примкнуть к этому полюсу только для того, чтобы не быть одной среди многих, оказаться на его вершине (иными словами, лучше быть одним из богатых и здоровых, чем первым среди бедных и больных - прим. вед. рассылки). Хотелось бы, чтобы все, в том числе и сторонники теории глобализации в нашей стране, отдавали себе ясный отчет в том, что такой шаг, если он будет сделан, может оказаться последним в истории некогда великой и могучей России. Важнейшая наша задача заключается в том, чтобы избежать автаркической изоляции, которая неизбежно перечеркнет любые надежды на прогрессивное, поступательное развитие страны.

    Литература:

1) В. Иноземцев “К истории становления постиндустриальной хозяйственной системы. ”

    2) В. Иноземцев. “Расколотая цивилизация”.

3) С. А. Нехаев “Основные тенденции развития рынка в эпоху глобализации”

4) Владислав Иноземцев "Глобализация: наивная мечта ХХ века"

5) “Мир XXI века и Интернет” (Труд, 06. 06. 00, автор - Роман Митин)

6) “Великая распродажа” (Эксперт, 24. 04. 00, автор - Павел Быков)

7) Пол Пильцер "Безграничное богатство. Теория и практика "экономической алхимии" (Unlimited Wealth. The Theory and Practice of Economic Alchemy. N. Y. , Crown Publishers, 1990)