Хомяков Алексей Степанович
Хомяков Алексей Степанович (1804 - 1860)
Борис Тарасов, Москва
Личность и мыслитель. На 200-летие Алексея Степановича
Хомякова
Хомякова
по праву можно считать главой, "гранитной скалой" и "камнем",
по определению Н.А. Бердяева, славянофильства, или "корифеем национальной
школы", по определению П.Я. Чаадаева. И не только по тому, что он стоит у
истоков этого направления общественно-литературной мысли, зачастую неправомерно
отождествляемою по терминологическому недоразумению "с любовью к
славянам". Само значение его личности и творчества наиболее полно и точно
раскрывается в постановке самых разных вопросов "о нашей умственной и
нравственной самостоятельности" (А. Григорьев), понимаемой не только в
этническом, но и — прежде всего — в самом широком историософском и
антропологическом контексте. С Хомякова, по существу, начинается самобытная
русская мысль, философское самосознание нации, основная и постоянная задача
которой, с его точки зрения, заключается в поиске жизненного воплощения её
сокровенных возможностей: "Разумное развитие народа есть возведение до
общечеловеческого значения того типа, который скрывается в самом корне
народного бытия".
Религиозные,
исторические, общественные, эстетические воззрения и предпочтения Хомякова
складывались на основе энциклопедических познаний едва ли не всех областей
человеческой деятельности и науки. Как и многие славянофилы, он был блестяще
образованным человеком, знал множество языков, мировые религии, лингвистику,
писал по-французски богословские трактаты. Хомяков хорошо разбирался в
экономике, разрабатывал проекты освобождения крестьян и усовершенствования
сельскохозяйственного производства, изобрёл дальнобойное ружье и новую паровую
машину, получившую патент в Англии, занимался винокурением, сахароварением и
гомеопатическим лечением, успешными поисками полезных ископаемых в Тульской
губернии, проектами улучшения благосостояния жителей Алеутских островов и
созданием хитроумных артиллерийских снарядов в период Крымской войны. Одарённый
художник, портретист и иконописец, известный поэт и драматург — таковы еще
ипостаси личности Хомякова, о котором его единомышленник А.И. Кошелев писал:
"Он не был специалистом ни по какой части, но всё его интересовало, веем
он занимался, всё ему было более или менее известно и встречало искреннее
сочувствие. Обширности его сведений особенно помогала, кроме необходимой
живости ума, способность читать чрезвычайно быстро и сохранять в памяти
навсегда им прочитанное".
Об
умении Хомякова с ходу впитывать новые знания и уместно пользоваться ими в
полемических целях есть много свидетельств его современников. Например,
известный юрист-западник Б.Н. Чичерин вспоминал, что Хомякову, глотавшему книги
"как пилюли", достаточно было одной ночи для усвоения самого
глубокомысленного сочинения и точной передачи наутро его основной сути, или,
как отмечала А.Ф Тютчева, его юмористической стороны.
Идейная
страстность и дискуссионный талант заставляли неутомимого спорщика всегда быть
наготове и вмешиваться во все спорные вопросы времени. А.И. Герцен называл его
"бретером диалектики", который, подобно средневековым рыцарям,
стерегущим храм Богородицы, "спал вооруженным".
И
здесь следует подчеркнуть другую, в каком-то смысле, противоположную и главную
сторону естественного характера и умственного склада Хомякова, не
растекавшегося мыслию в разных областях знания и в интеллектуальном остроумии.
За многообразными проявлениями его живого искристого ума таилась глубокая
духовная и нравственная сосредоточенность, нерасторжимое единство идей, чувств
и воли, незамутненная ясность самых серьезных задач.
"Поэт,
механик и геолог,
Врач,
живописец и теолог, Общины русской публицист,
Ты
мудр, как змий, как голубь чист", —
писал
о нем мемуарист Д. Н. Свербеев.
Для
понимания не только личности, но и всего духа и смысла творчества Хомякова,
уместно будет вспомнить роман И.А. Гончарова "Обрыв", где встречается
рассуждение о гармонии умственного и нравственного развития, мощи ума и
способности "иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то
хоть наравне с нею. А пока люди стыдятся этой силы, дорожа "змеиной
мудростью" и краснея "голубиной чистоты"..., пока умственную
высоту будут предпочитать нравственной, до тех пор и достижение этой высоты
немыслимо, следовательно, немыслим и истинный, прочный, человеческий
прогресс".
Если
мы обратимся к Хомякову, то и у него встретим сходное понимание прогресса,
уяснение которого чрезвычайно актуально в наши дни. Необходимо, подчеркивал он,
задавать себе вопрос, "чей прогресс, прогресс чего именно ... может
усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и страна опять-таки гибнуть.
Где же тут прогресс страны? Прогресс есть слово, требующее субъекта. Без этого
субъекта прогресс есть отвлеченность или, лучше сказать, чистая
бессмыслица".
XX
век, а вслед за ним и XXI век являются, несомненно, временем наибольшего
разрыва между развитием научно-технической мощи человека и утратой
нравственного "субъекта" прогресса. Становится всё более очевиднее,
что если жизнь отдельного человека и целой нации ограничивается материальными
интересами и диктуется сиюминутными претензиями, а не освящается абсолютными
идеалами и не опирается на многовековые традиции, то она подвергается опасности
загнивания и уничтожения.
В
таком контексте личностный и творческий опыт Хомякова, по словам П.А.
Флоренского, "самого чистого и самого благородного из великих людей новой
русской истории", трудно переоценить. Именно соединение змеиной мудрости и
голубиной простоты позволяло ему отличать мнимое просвещение от истинного,
определять содержание подлинного прогресса.
Многие
современники отмечали изначальную цельность мировоззрения Хомякова, отсутствие
даже в юности сомнений и исканий. Ю.Ф. Самарин, испытавший в молодости его
решающее воздействие, писал: "Для людей, сохранивших в себе чуткость
неповрежденного религиозного смысла, но запутавшихся в противоречиях и
раздвоившихся душою, Хомяков был своего рода эмансипатором; он выводил их на
простор, на свет Божий, возвращал им цельность религиозного сознания".
Главную причину такого состояния личности своего старшего друга, её воздействия
на окружающих Самарин видел в том, что тот с раннего детства до последней
минуты "жил в Церкви", составлял её живую частицу. Именно жизнь в
Церкви придавала вселенский богословский и историософский масштаб и
одновременно насущную мудрость и трезвость мысли Хомякова, что позволяло ему
верно оценивать не только разные явления в окружающем мире, но и их возможные
переживания и судьбы.
Искреннему
и последовательному воцерковлению Хомякова во многом способствовала его мать
Мария Алексеевна, которой он, по собственным словам, был обязан "своим
направлением и своей неуклонностью в этом направлении". Он говорил, что её
духовное существо не было ни разварено (от 1800 до 1825 г.), ни придавлено (от
1825 до 1855г,). Мать воспитывала сына в строгой преданности основам
Православной Церкви и национальным началам жизни. Она происходила из рода
Киреевских, что весьма характерно. Отдаленные или близкие родственные отношения
связывали между собой и весь круг будущих славянофилов. Кстати, сам Хомяков был
женат на сестре славянофильского поэта Н.М. Языкова. Укорененность в гуще
"семейственных" отношений культурной дворянской среды накладывала
неповторимый отпечаток на быт и идеи славянофилов, что с легкой иронией отмечал
П.А. Флоренский: "они хотели бы и весь мир видеть устроенным
по-родственному, как одно огромное чаепитие дружных родственников, собравшихся
вечером поговорить о каком-нибудь хорошем вопросе".
Верно
отмечая "домашнее" влияние на формирование философских воззрений
славянофилов, Флоренский, тем не менее, преувеличивает его значение. Да и
выразительные факты биографии Хомякова показывают, что не только семейные
ценности руководили его поведением. Когда в 1821 году началось восстание против
турецкого ига в Греции, юный Хомяков, учившийся в Московском университете и
получивший там степень кандидата математики, обзавелся фальшивым паспортом,
накопил денег, купил нож и отправился на помощь угнетенным, однако был вскоре
задержан и возвращен домой. Характерно, что через несколько лет чувство
справедливости и высшей свободы заставило Хомякова поступать иначе, когда он
оказался в самом центре декабристских замыслов и протестовал против
революционного насилия, говоря о безнравственности всякого военного бунта. Один
из современников вспоминал: "Рылеев являлся в этом обществе оракулом. Его
проповеди слушались с жадностью и доверием. Тема была одна — необходимость
конституции и переворота посредством войска. Посреди этих людей нередко являлся
молодой офицер, необыкновенно живого ума. Он никак не хотел согласиться с
мнениями, господствовавшими в этом обществе, и постоянно твердил, что из всех
революций самая беззаконная есть революция военная. Однажды, поздним осенним
вечером, по этому предмету у него был жаркий спор с Рылеевым. Смысл слов
молодого офицера был таков; "Вы хотите военной революции. Но что такое
войско? Это собрание людей, которых народ вооружал на свой счет и которым он
поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность
своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше
его?" Рассерженный Рылеев убежал с вечера домой. Князю Одоевскому этот
противник революции надоедал, уверяя его, что он вовсе не либерал и только
хочет заменить единодержавие тиранством вооруженного меньшинства. Человек этот
— А.С. Хомяков".
Из
приведенных строк видно, что у молодого человека, к тому времени офицера
лейб-гвардии Конного полка, уже созрело стойкое неприятие искусственных
разрывов органического развития русской истории и её насильственных
преобразований "сверху", без учета соборного мнения народа, его
коренных традиций и основных ценностей — будь то петровские реформы,
декабристские планы или грядущие революционно-демократические теории. Что же
касается конкретного контекста, то "живой ум" Хомякова не мог,
конечно, переломить господствовавшего настроения. Его полк принял участие в
восстании на Сенатской площади, а сам он в это время находился в двухгодичном
путешествии за границей и внимательно изучал западную жизнь.
После
русско-турецкой войны 1828-1829 гг., в которой он проявил геройство и мужество,
Хомяков постепенно все больше погружается в философские раздумья и научные
занятия, в которых огромное место занимают вопросы соотношения и взаимодействия
русской и европейской культур. Своеобразным толчком для кристаллизации его
мыслей послужила публикация в 1836 году в журнале "Телескоп" первого
философического письма П.Я. Чаадаева, резко критиковавшего историческое прошлое
России и призывавшего к всецелому копированию европейского пути.
Для
опровержения необходимости безусловной подражательности и обоснования
возможности самостоятельного развития Хомяков написал оставшуюся
неопубликованной статью, где возражал Чаадаеву и подчеркивал: "Мы
принимали от умирающей Греции святое наследие, символ искупления, и учились
слову, мы отстаивали его от нашествия Корана и не отдали во власть Папы;
сохраняли непорочную голубицу, перелетевшую из Византии на берега Днепра и
припавшую на грудь Владимира". А через три года, в один из вечеров у А.П.
Елагиной, матери братьев Киреевских, Хомяков огласил положения своей статьи
"О старом и новом" (1839), ставшей первоначальным программным
документом нарождавшегося славянофильства: "Если ничего доброго и
плодотворного не существовало в прежней жизни России, то нам приходится всё
черпать из жизни других народов, из собственных теорий, из примеров и трудов
племен просвещенных эпох и из стремлений современных". Но такова ли в
действительности прежняя жизнь России? Да, рассуждал оратор, в ней есть много
примеров неграмотности и взяток, вражды и междоусобиц. Но не меньше в ней и
обратных примеров. В основании нашей истории, продолжал он свою мысль, нет
пятен крови и завоевания, а в преданиях и традициях нет уроков неправедности и
насилия. "Эти-то лучшие инстинкты души русской, образованной и
облагороженной христианством, эти-то воспоминания древности неизвестной, но
живущей в нас тайно, произвели все хорошее, чем мы можем гордиться".
Хомяков
призывал объективно разобраться в разных "плодах просвещения" и
определить, нет ли в русском "старом" чего-либо такого, что утеряно в
"новом" и что могло бы помочь сделать человеческие отношения более
добрыми и разумными. В дальнейшем он посвятил немало страниц для раскрытия нелепых
и одновременно драматических страниц бездумного подражательства Европе, когда
она сделалась для России, как ни для какой другой большой нации, второй
родиной, источником не только приёмов и методов внешнего прогресса, но и
жизненных целей и задач. При этом, подчеркивал Хомяков, безоглядно осваивались
деизм, вольтерьянство, масонство, политический радикализм и другие модные идеи
с иностранной этикеткой, а желанными наставниками и учителями становились
подчас весьма далекие от духовной культуры люди. "Принимая всё без разбора,
— писал он, — добродушно признавая просвещением всякое явление западного мира,
всякую новую моду и оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и
французских портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились
ни разу хоть вежливо, хоть робко, хоть в полусомнении спросить у Запада: всё ли
то правда, что он говорит? Всё ли то прекрасно, что он делает? Ежедневно, в
своем беспрестанном волнении, называет он свои мысли ложью, заменяя старую ложь
может быть новою, и старое безобразие может быть новым, и при всякой перемене
мы с ним вместе осуждаем прошедшее, хвалим настоящее и ждем от него нового
приговора, чтобы снова переменить наши мысли".
Жадное
и некритическое восприятие европейских уроков в отрыве от проникновения в
сущность собственного национального опыта увеличивало, показывает Хомяков,
разрыв между самобытной жизнью и заимствованным просвещением, усиливало
отделение высших слоев общества от народа, приводило к забвению духовной
сущности родной земли и ее истории. Редкая семья, пишет он, располагает
какими-то знаниями о своем прапрадеде, думая, что "он был чем-то вроде
дикаря в глазах своих образованных правнуков". При этом отрицание всего
русского, от названий до обычаев, от мелочей одежды до существенных основ жизни
доходило порою до нелепой страсти и комической восторженности.
Хомяков
подчеркивает, что не является противником западного просвещения, признает
неотразимое обаяние, весомость и нужность его многочисленных плодов, которыми и
сам каждодневно с удовольствием пользуется. Речь идет лишь о том, чтобы
различать пригодные для всех, универсальные научно-технические сведения и
методы и гуманитарные знания и общественные идеалы, которые в России и Европе
органически формировались в разных исторических условиях и заимствование которых,
следовательно, не может проходить безболезненно. К тому же в основных идеях
западного просвещения мыслитель обнаруживал определенные ограничения, которые
не следовало бы переносить на русскую почву.
Рассматривая,
в каком направлении и до каких пределов изменяется под воздействием
основополагающих результатов и исходных начал европейской культуры логика
внутреннего развития отдельной личности, определяющая своеобразие ее связи с
другими такими же личностями, со всеми людьми, Хомяков обращается к идее права
и юридического закона. Эта идея, организующая человеческие отношения в западном
обществе, обнаруживает в его представлении свою односторонность и
отвлеченность, когда внешняя формальность "съедает" внутреннюю
справедливость. Ибо в букве закона человек покровительствует эгоистической
выгоде, хотя и ограждаемой условным договором. С его точки зрения, абстрактное
понимание права получает конкретное положительное содержание и подлинность лишь
при зависимости от нравственных обязанностей, находящихся в прямой связи с
"всечеловеческой или всемирной нравственной истиной".
И
идеал свободы, если она не определена этой истиной, не имеет достаточно
положительного внутреннего содержания и раскрывается Хомяковым как
неразборчивая воля к недосознаваемой смене разных форм практической
деятельности. Отсюда презрение к бескорыстному поведению, накопление богатства
как чувственного раздражителя для бесконечного материального потребления.
Отсюда дух соперничества оригинальных индивидуальностей и партийных интересов,
раздробляющих всякое желание общего блага в конкуренции частных достижений.
По
логике Хомякова, внутренняя противоречивость и неполнота основных европейских
достижений являются результатом исторического развития католичества,
односторонне понявшего христианство как внешнее принудительное единство по
государственному образу и вызвавшего столь же односторонний и опять-таки внешне
определяемый пиетет перед отрицательной индивидуалистической свободой в
протестантизме. По его убеждению, в этом раздвоении и установке на внешнее
бессознательно сказался всеокрашивающий антропоцентризм античного элемента,
подчинявший "небо" "земле" и безуспешно пытавшийся
воплотить "христианскую истину" в знакомых исторических формах
(юридических, политических, государственных).
Другими
путями, в представлении Хомякова, просвещалось сознание и создавалась культура
в России, где восточное христианство не смешивалось с древнеримским наследием и
в чистоте святоотеческого предания воздействовало на национальные начала.
Поэтому православие, в котором христианство отразилось "в полноте, т.е. в
тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви", он
считал подлинным источником истинного просвещения. Такое просвещение не
является только сводом общественных договоренностей или научных знаний, а
"есть разумное просветление всего духовного состава в человеке или народе.
Оно может соединяться с наукою, ибо наука есть одно из его явлений, но оно
сильно и без наукообразного знания; наука же(одностороннее его развитие)
бессильна и ничтожна без него... Разумное просветление духа человеческого есть
тот живой корень, из которого развиваются и наукообразное знание, и так
называемая цивилизация или образованность".
Просвещение
и просветление человеческого духа законом любви собирает все силы личности и
направляет её волю и разум к высокой простоте целостного знания, водворяющего в
душе непосредственное и живое согласие с истинами веры и откровения. Такое
знание и согласие поддерживают, в свою очередь, искреннюю любовь, которая,
пишет Хомяков, есть "приобретение, и чем шире её область, тем полнее она
выносит человека из его пределов, тем богаче он становится внутри себя. В
жертве, в самозабвении находит он преизбыток расширяющейся жизни, и в этом
преизбытке сам светлеет, торжествует и радуется. Останавливается ли его
стремление, он скудеет, всё более сжимается в тесные пределы, в самого себя,
как в гроб, который ему противен, и из которого он выйти не может, потому что
не хочет". Без преображения внутреннего мира человека подвигом жертвенного
самоотречения нет и подлинной любви, а без подлинной любви нет ни истинного
познания, ни настоящего облагораживания человеческих отношений, ни
действительной свободы.
По
мысли Хомякова, жизнь в Церкви и любви и есть свобода — свобода от поврежденных
первородным грехом темных начал человеческой природы, от принудительно
рассудочного позитивизма, прагматизма и утилитаризма в поведении людей. С
другой стороны, человеку, выходящему из эгоистического "гроба",
открывается "высшая правда вольного стремления", становятся
доступными сверхлогические " тайны вещей божественных и
человеческих", хотя окончательная конкретность их разрешения непостижима
человеческому уму. "Выходя из себя" в любви, человек перестает
рассматривать окружающий мир лишь как предмет своей пользы и выгоды, видит в
других людях такие же уникальные личности.
Сравнивая
оба типа европейско-католического и русско-православного просвещения, Хомяков
не превозносил второе над первым. Не самодовольство в мнимом превосходстве, не
важное похваливание русского народа, не щегольство знанием русского быта и
духа, не выдумывание чувств и мыслей, которых не знал русский народ, не
искусственное и натянутое возвращение к погибшим формам и случайностям старины,
но искренний возврат к общительной любви, к принципам истинного просвещения, к
корням православной культуры, хотя они в конкретно-исторических условиях и
подвергались всевозможным искажениям.
В
одном из писем Хомяков призывал отстранить "всякую мысль о том, будто
возвращение к старине сделалось нашей мечтою... Но путь пройденный должен
определять и будущее направление. Если с дороги сбились, первая задача —
воротиться на дорогу". Глубинное течение мысли Хомякова определяется не
самочинным поклонением старине, тем более не заимствованием любого "нового".
"Старое", а точнее вечное, необходимо для сохранения серьезного
душевного лада, лучших духовных традиций, той столбовой дороги, которая
определяет нравственное состояние личности и общества. Ведь равнодушие к правде
и нравственному добру способно "отравить целое поколение и погубить
многие, за ним следующие", разложить государственную и общественную жизнь.
Поэтому нравственное достоинство должно определять решение всяких гражданских
вопросов. Макиавеллистскому политиканству Хомяков противопоставляет нравственный
историзм, обеспечивающий жизнеспособность человеческого существования:
"Безнаказанно нельзя смешивать общественную задачу с политикой... Со
времен революции существует (хотя, разумеется, существует издавна) нелепое
учение, смешивающее жизнь общества государственного с его формальным образом,
это учение так глубоко пустило свои корни, что оно служит основанием самому
протестантству политическому (коммунизму или социализму), разрастающему задачу
общества только новою формою, враждебною прежним формам, но в сущности
тождественное с ними... Перевоспитать общество, оторвать его совершенно от
вопроса политического и заставить его заняться самим собой, понять свою
пустоту, свой эгоизм и свою слабость — вот дело истинного просвещения".
В
решении насущных задач такого просвещения Хомяков отводит большую роль мудрому
консерватизму, устойчивым традициям, непреходящим национальным ценностям, на
основе которых только и могут получить успешное развитие новые достижения и
прогрессивные изменения. Для сопоставления животворного традиционализма и
нигилистического новаторства он использовал значительно расширенное
истолкование деятельности английских партий ториев и вигов как двух сил,
по-разному ориентирующих общество. Вигизм для него есть "одностороннее
развитие личного ума, отрешающегося от преданий и исторической жизни
общества", от характерной для торизма опоры на религию, древние обычаи,
семейное воспитание, классическое образование и берущего за основу
эгоистические стимулы поведения, материальную выгоду, чисто внешний, технический
прогресс. Между тем без гармонического сочетания "старого" и
"нового", их органического врастания друг в друга невозможно подлинно
нравственное и прочное преуспеяние народа: "Всякое государство или
общество гражданское состоит из двух начал: из живого, исторического, в котором
заключается вся жизненность общества, и из рассудочного, умозрительного,
которое само по себе ничего создать не может, но мало-помалу приводит в
порядок, иногда отстраняет, иногда развивает основное, т.е. живое, начало. Это англичане
назвали, впрочем, без сознания, торизмом и вигизмом. Беда, когда земля делает
из себя источник задач, выкидывает все корни и отпрыски своего исторического
дерева".
По
убеждению Хомякова, русские виги в лице Петра Великого и его последователей
опрометчиво отбросили корневые ценности отечественного торизма — "Кремль,
Киев, Саровскую пустынь, народный быт с его песнями и обрядами и по
преимуществу общину сельскую". А это в перспективе грозило социальными
напряжениями и кровавыми катастрофами, что и было подтверждено дальнейшей
историей.
Философско-исторические
и социально-нравственные выводы Хомякова органично сочетались с рассмотрением
литературно-эстетические проблематики. Постоянное подавление самобытного начала
в искусстве ведет, подчеркивается им, к своеобразному формализму —
"подражанию чужеземным образцам, понятым в виде готового результата,
независимо от умственного и нравственного движения, которым они
произведены". Оторванность от животворных исторических корней, господство
"полицейской симметрии" заимствований над "жизненной
гармонией" естественного развития, заостряет он проблему, могут оказаться
губительными для национальной культуры. Поэтому и вопрос о "русской
художественной школе... есть для нас вопрос жизни и смерти в смысле деятельности
нравственной и духовной".
Хомяков
понимал свободу художественного творчества не как неразборчивый выбор готовых
форм для отображения любых прихотливых движений человеческих чувств и ума, а
как вольное выражение "идеалов красоты, таящихся в душе народной; ибо
корень искусства есть любовь. Формальное же изучение его есть не что иное, как
приобретение материальных средств для успешнейшего выражения любимого идеала;
но без этого идеала и без любви к нему искусство есть только ремесло". В
своих построениях Хомяков стремился дополнить индивидуалистическую
"теориею о свободе художества теорию отношений художества к народу и
самого художника к своим произведениям". Причем утверждаемая им в разных
аспектах народность искусства заключалась не только и не столько в его
тематической или функциональной связи с жизнью так называемых простых людей,
хотя и это имело своё значение, сколько в расширении художественного
мировоззрения, в осознанном освоении глубинных основ непреходящих ценностей
народного бытия. Проникновение в нравственно-историческую глубину коренных
традиций обогащает уникальное самовыражение писателя, живописца или музыканта
"сокрытым" воспроизведением сущностных связей всех поколений.
"Не из ума одного возникает искусство, — пишет Хомяков. — Оно не есть произведение
одинокой личности и её экономической рассудочности, в нем сосредотачивается и
выражается полнота человеческой жизни с её просвещением, волею, и верованием.
Художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа творит в
художнике. Поэтому, очевидно, всякое художество должно быть и не может не быть
народным".
Открывая
в своём внутреннем мире и в окружающей жизни "духовную полноту",
преображая индивидуальные черты своего творчества лучшими народными традициями
и идеалами, художник может создать действительно общезначимое произведение
искусства, ибо, чем он "полнее принадлежит своему народу, тем более
доступен он и дорог всему человечеству".
Образцовым
примером такого всечеловеческого искусства, как бы "растворившего"
личность своего творца, являются для Хомякова иконы и церковная музыка:
"Произведения одного лица, они не служат его выражением — они выражают
всех людей, живущих одним духовным началом: это художество в высшем его
значении". Икона представляет собой вершину собирательности и
сосредоточенности художественного образа, ибо она "есть выражение чувства
общинного, а не личного" и органично воплощает единство со всем бытовым и
художественным строем народа и народного сознания.
Поставленные
Хомяковым вопросы о сверхиндивидуалистических основах творчества, национальном
своеобразии и объединяющем значении искусства, о духовной связи художника и
народа не потеряли своей актуальности и сегодня, равно как и многие его другие
философско-исторические и социально-нравственные выводы. Мысли Хомякова о
соборности как о "свободной и разумной любви", о любви как должном
состоянии личности и высшем законе во взаимоотношениях людей, о нигилизме
умственной жизни без нравственного основания, о юриспруденции без оживляющей её
совести, о противопоставленности зиждущегося на вере "цельного
здания" ("живознания", "зрячего разума") и
разлагающе-раздробляющего позитивизма отвлечённого рассудка, об ираистве и
кушитстве как двух противоположных принципов (духовного и вещественного)
мировой истории, о росте "мерзости административности" при снижении
роли соборного и земского начал и подобные им дают возможность задуматься над
системным направлением разрешения кажущихся неразрешимыми проблем. Он
сформулировал ряд законов духовной жизни, вроде нижеследующих: "Высшее
начало, искаженное, становится ниже низшего, выражающегося в целости и стройной
последовательности"; "простота есть степень высшая в общественной
жизни, чем искусственность и хитрость и всякое начало, истекающее из духа и
совести, далеко выше всякой формальности и бумажной административности. Одно
живо и живит, другое мертво и мертвит"; "та частная польза, которую
мог бы принести ум человека порочного в должности общественной, гораздо ниже
того соблазна, который истекает из его возвышения". Реалъное постижение и
практическое осуществление хотя бы одного из таких законов нынешними
властителями дум, почти с религиозным трепетом и неофитским усердием твердящими
об общечеловеческих ценностях, цивилизованном обществе, правовом государстве,
демократии или рынке, были бы способно просветлить и оздоровить их же
собственные "святыни", без того неизбежно оказывающимися, говоря
словами Хомякова, в гробу сплошной материализации и эгоизации человеческой
свободы.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.pravaya.ru/
|